Войдя в главный чертог дворца, Орфей увидел трех судей Загробного мира – МИНОСА, РАДАМАНТА и ЭАКА, сидевших на тронах угрюмым полукругом[134]. Свет Орфеева живого духа ослепил судей.

– Святотатство! Святотатство!

– Как посмел живой вторгнуться в мир мертвых?

– Призовите Танатоса, повелителя смерти, пусть высосет наглую душу из этого тела!

Орфей взялся за лиру, и не успел последний приказ исполниться, как судейская троица уже улыбалась, кивала и притоптывала сандалиями в такт опьяняющим аккордам.

Свита жутких слуг, часовых и смотрителей так давно не слыхала музыки, что и не могла упомнить, как ее чувствовать. Кто-то хватался за воздух, будто звуки, долетавшие до их слуха, были бабочками и их можно поймать руками. Кто-то хлопал – поначалу неуклюже, а затем в такт аккордам. Неловкое шарканье ног превратилось в ритмичный топот, а тот – в безумный танец. Через несколько минут весь зал ожил и загремел отзвуками пения, танца, воплей радости и смеха.

– Что все это значит?

Появление Аида, самого Царя загробного мира, и его бледной спутницы Персефоны заставило зал тут же виновато примолкнуть. Как в игре в музыкальные стулья, грохоча и спотыкаясь, все замерли. И лишь Орфей остался невозмутим.

Аид призывно изогнул палец.

– Если желаешь избежать вечной кары куда более мучительной, чем у ИКСИОНА, СИЗИФА и ТАНТАЛА вместе взятых, объяснись-ка, смертный. Какую измыслишь ты отговорку для такого вот непристойного поведения?

– Не отговорку, государь, а причину. Лучшую и единственную причину.

– Дерзкий ответ. И какова же причина?

– Любовь.

Аид ответил канонадой безрадостного лая – самое близкое к смеху, на что был способен.

– Здесь моя жена Эвридика. Мне надо забрать ее.

– Надо? – Персефона оторопело воззрилась на Орфея. – Ты смеешь употреблять подобное слово?

– Мой отец Аполлон…

– Никаких одолжений олимпийцам мы не делаем, – проговорил Аид. – Ты смертный – и ты нарушил границы царства мертвых. Большего нам знать нет нужды.

– Вероятно, от моей музыки вы перемените мнение.

– Музыки! Мы здесь неуязвимы для ее чар.

– Я усмирил Кербера. Я заворожил Харона. Я околдовал Судей загробного мира и их свиту. Уж не боитесь ли вы, что мои песни способны пленить и вас?

Царица Персефона коротко пошептала на ухо мужу.

Аид кивнул.

– Приведите Эвридику! – велел он. – Одна песня, – обратился он к Орфею, – одна песня тебе дается – пой. Если не восхитит она, неутолимая мука твоей пытки станет поводом для ужаса и пересудов всему Космосу до конца времен. Если же музыка твоя нас тронет – что ж, мы позволим тебе и твоей женщине вернуться в верхний мир.

Дух Эвридики вплыл в чертог, она увидела Орфея, отважно стоящего перед Царем и Царицей мертвых, и вскричала от радости и изумления. Орфей различил мерцавший силуэт ее тени и воззвал к ней.

– Да, да! – брюзгливо молвил Аид. – Очень трогательно. К делу. Песня.

Орфей взялся за лиру и глубоко вдохнул. Никогда еще от артиста не ждали большего.

В тот миг, когда руки Орфея коснулись струн, все вокруг постигли, что услышат они сейчас нечто совершенно новое. Кончики пальцев проворно запорхали по струнам, и заструился каскад переливчатых нот до того быстрых и чистых, что у всех захватило дух. И вот из золотой пены возник голос. Он молил всех задуматься о любви. Даже здесь, в темных гротах смерти, любовь наверняка проницает души? Разве не помнят они, как в первый раз ощутили стремительный натиск любви? Любовь навещает и крестьян, и царей, и даже богов. Любовь уравнивает всех. Любовь делает всех богоподобными – и подобными друг другу.

Рука Персефоны вцепилась в запястье Аида – она вспомнила день, когда его колесница влетела на луг, где Персефона собирала цветы. Аид размышлял о сделке, заключенной с Деметрой, матерью Персефоны, – Аиду его возлюбленная дарована на шесть месяцев в год.

Персефона повернулась к мужу – взявшему ее силой, но удержавшему непоколебимой любовью. Она одна понимала мрачные настроения и искренние страсти, что бурлили в нем. Он не отвел взгляда. Уж не слезы ли видит она в глазах его?

Орфей достиг апогея своей песни Эроту. Она пробралась по коридорам, гротам, галереям и переходам ада, околдовывая всех, кто слышал ее, – слуг Аида, посланников смерти и души усопших – чарами, влекшими их, пока звучала мелодия в их ушах, далеко-далеко от безжалостных мук бесконечного плена, в царство любви и света.

– Твое желание будет исполнено, – хрипло громыхнул Аид, когда растаяли последние ноты. – Твоя жена может идти.

С этими словами силуэт Эвридики обрел осязаемость и черты резвой и дышащей жизни. Она бросилась в мужнины объятия, Орфей крепко прижал ее к себе. Но Аид нахмурился. Даже одну душу жаль ему было отпускать. Скупердяем он был, скрягой гнуснейшего пошиба во всем, что касалось душ, обреченных навеки обитать в его царстве.

– Постойте!

В тот миг, когда Эвридика облеклась плотью, Орфей перестал играть и петь, и всесильные чары музыки стали слабеть. Музыка сделалась воспоминанием – острым и прекрасным, однако мимолетное настроение, какое она породила, как и все самые острые радости, исчезло, как пар, в тот же миг, когда замерли финальные ноты. Аид теперь горько пожалел, что, оплетенный колдовскими тенетами Орфеевой песни, позволил себе непростительную слабость и согласился отпустить Эвридику. До чего глупо было давать слово при стольких свидетелях. Он склонился к Персефоне – посоветоваться шепотом. Кивнув, с краткой улыбкой торжества он поцеловал жену в щеку и показал пальцем на Орфея.

– Отпусти эту женщину. Уходи.

– Но ты сказал…

– Она пойдет следом. На пути в верхний мир она все время будет в десяти шагах позади тебя. Но если обернешься посмотреть, даже мимолетнейший взгляд бросишь в ее сторону, – потеряешь ее. Доверься, музыкант Орфей. Покажи, что чтишь нас и веришь нашему слову. А теперь ступай.

Орфей взял лицо Эвридики в ладони, поцеловал в щеку и собрался уходить.

– Помни! – крикнула Персефона ему в спину. – Оглянешься хоть на миг – и она вернется к нам. Сколько б ни возвращался ты потом, сколько б ни спел нам песен, ты утратишь ее навеки.

– Я буду недалеко. Верь! – сказала Эвридика.

Орфей уже стоял у дверей, что вели к жизни и свободе.

– Верю! – отозвался он, решительно вперившись перед собой.

И двинулся он вдоль коридоров и проходов, ведших неспешно в гору. Сотни трепетавших душ признавали его и нашептывали напутствия, желали удачи. Некоторые тревожили его, умоляя забрать их в верхний мир, но Орфей отмахивался от них и упорно шел своей дорогой, вверх и вверх. Врата и двери таинственно распахивались перед ним.