Всякий повелитель во все времена, рано или поздно понимает, что громкий титул и сопутствующая ему власть подразумевают существование, лишенное веселья. Извращения и пороки в конечном итоге также теряют свою привлекательность. Да и лица умирающих, мучеников, по сути, всегда одинаковы, и ни в одном из них нет даже намека на откровение, которое снисходит в последний момент и в котором есть ответ на главные вопросы бытия. Нет, эти лица корчатся в муках, и что бы ни вставало перед выпученными от боли глазами, было до невообразимости… скучно.

Вот он, его истинный враг – скука. Прибежище дураков, крепость недоумков. Чтобы увидеть это, не надо даже быть императором: достаточно посмотреть на лица тех, кто обступает перевернувшуюся телегу и с блеском в глазах пытается разглядеть из-за спин и плеч лужи крови, переломанные кости, упиваясь глупой трагедией – единственным пятном разнообразия в их унылой жизни. Посмотрите, как они злорадствуют чужой беде. И кто-то еще станет утверждать, что человечество по сути своей благородно и добродетельно?

Невидимый для воронья и стервятников, Каллор оскалился в вымученной улыбке, как бы подражая тому неудачнику, попавшему под колесо, и как бы глядя в лица зевак – последнее, что умирающий увидит в этом мире. «Эх, вы только посмотрите на себя, – подумал Каллор. – Такая скука. Скука…»

Из зарослей в паре десятков шагов выскочил испуганный заяц. Каллор молниеносно выбросил вперед правую руку – мелькнул нож и подбил зверька прямо в полете. От удара он перекувыркнулся и упал на землю.

Слегка пошатываясь, Каллор приблизился к бездыханному тельцу в крохотной лужице крови. Нож вошел в зайца по самую рукоять, насквозь прошив ему живот. Эх, внутренности повредил… Неудачный бросок.

Присев, Каллор вынул нож, вспорол зайцу брюшко и вытащил еще теплые кишки. Распутав и рассмотрев их, он прошептал: «Скука».

Заяц слепо уставился перед собой; все, что скрывалось у него за глазами, испарилось, ушло.

Как и всегда, впрочем. Каллор столько раз это видел, что и не перечесть. Зайцы, люди – никакой разницы. Когда наступает конец, смотреть не на что. Так зачем останавливаться?

Выкинув кишки, Каллор поднял тушку за задние лапы и продолжил путь. Теперь заяц сопровождал его – какой у него был выбор? Зато вечером они вместе поужинают.

Черные точки высоко в небе увеличились, стали снижаться. Пустыми глазами они завидели в траве кишки – серые на желтом. Однако пустота в глазах падальщиков была несколько иного толка, нежели у одинокого путника. Не смерть навевала на них скуку, а жизнь.

В остальном их взгляд был такой же, как у Каллора.

На самом деле скорая смерть – это благо. В отличие от сотен тысяч людей, заяц не успел увидеть эти пустые и безжизненные глаза, неизменно вселявшие ужас в жертв.

Что посеешь, то и пожнешь – пожнешь сторицей. Так ему сказали когда-то. Каллор даже послушал. Потом ему надоело, и он велел казнить умника.

О Даруджистан, несметна слава твоя! Кто скажет, что одно деяние не вершит судьбы многих? Вот бежит малец с полной охапкой овощей, со стороны ограбленного лотка ему вдогонку несутся крики, стражник, стоящий в тридцати шагах, оценивает, насколько малы его шансы догнать беспризорника. Скажете, незначительно? Чепуха! Голодные рты будут накормлены, глаза добытчика будут светиться от гордости. Торговка выручит чуть меньше монет, ну и ничего страшного. И так почти все доходы уходили на то, чтобы в бокале у мужа не переводилась выпивка – пусть помучается жаждой, ему полезно! От рождения слабый сердцем стражник переживет погоню по людному рынку, поэтому протянет еще несколько недель, а там подойдет к концу двадцатилетняя служба, и жена с детьми получат солидную пенсию. Конечно же, его ждет последний поцелуй, обещающий море преданности и прочего.

Женщина-гончар отдыхает в домике за своей мастерской. Ее руки запачканы глиной, а она думает о годах, за которые жизнь совершила крутой поворот. Каждый нажим пальцем оставляет борозду на гладкой поверхности, меняя одновременно прошлое и будущее. Случайность это или так задумано? Намерение помогает проложить маршрут, десятки лет опыта позволяют предугадать, как разойдутся вверх и вниз волны от него, но можно ли действительно предугадать исход?

Нет, конечно же, ни о чем подобном она не думала. Судорога в левом запястье убила всякие мысли, кроме мыслей о том, отчего вдруг свело мышцы, какие травы заварить, чтобы унять боль… И разве можно назвать эти заботы незначительными?

А вот еще девочка, что глядит в печальные глаза волу, стоящему в упряжке у «Женских прелестей тетушки Корб», куда уже с колокол назад ушла ее мама. Конечно же, мама проводит там время с дядей Дорутом («только никому не говори!»), и с ним явно веселее, чем с волом, который умеет лишь реветь. Животное в ответ глядело влажными и претемными глазищами, и если проникнуть в мысли обоих, станет ясно, что вол думает только о том, как тяжела упряжка, а телега еще тяжелее, и как было бы приятно лечь и отдохнуть. Девочка же думает только о говяжьем рагу – словом, перед нами не малолетний философ. Впрочем, пройдут годы, и у нее самой будет свой «дядя», о котором нельзя никому говорить, и всё те же плоды брака с надоедливыми косточками, что и у матушки.