— Обещаю.

— Все просто, убедишься, что рядом никого нет, откроешь и прочитаешь вслух. Можно сначала про себя, чтобы потом не сбиться. Главное — в зеркале отражаться.

— Обязательно в стеклянном?

— Нет, сойдет и медное. Я, собственно, и без зеркал это делал, лужами обходился в свое время.

— Притопывать ногами, помахивать руками — надо?

— Ни в коем случае. Глянула на себя, прочитала, и все. Очень хорошо. Ну, неси, да идем вниз, к нашим хохотунам. Кстати, а из-за чего веселье?

— Да как сказать, в сущности, из-за меня. Но, думаю, если ты спросишь Ласа о веревках, то услышишь в подробностях, что он думает не только обо мне и моих зельях, но также о своих бойцах и об их чувстве смешного.

* * *

Отправиться в кремль сразу же не удалось. Едва покончили с обедом, объявился еще один посетитель. Желанный, но уже давно не ожидаемый.

Был это Буян, и ворвался он во двор, а после в башню с видом таким, будто выдержал битву со стаей волков, и теперь за ним гонится другая, вдвое больше против прежней. Обманувшиеся стражники даже за ворота выглянули — но нет, все было тихо.

На радость Упряма волкодав ответил без рвения, от приветственных объятий отказался, деловито цапнул за рукав и потянул в зельехранилище. Ученик чародея и не подумал противиться. Василиса и Лас подались следом, однако десятник на пороге остановился и почел за лучшее вернуться — настолько красноречивым был косой взгляд пса. Против присутствия княжны, однако, Буян возражать не стал.

В хранилище он подвел Упряма все к той же полке.

— Буянушка, здесь ли искать? Правее?.. Это?.. Вижу, что нет, это от радикулита. Ах, наверное, глубже? Тут ларчик какой-то…

Пес рьяно завилял хвостом и стал перебирать лапами.

— Хм, замка нет. Чую, словом Наума запечатан. Знаю ли я это слово?

Пес старательно закивал.

— Что же за слово-то?

— Может, то, которым ты книгу в читальне открывал? — предположила Василиса.

— Сомневаюсь, оно книжное. Буян, это не оно?

Пес отрицательно покачал головой

— Может, что Наум на замки накладывал? На засовы?.. На защелки?..

Нет, нет и еще раз нет.

— Какой-нибудь сундук в доме этим словом закрыт? Снова нет. Что же еще-то?

Тут с волкодавом случилось нечто странное: он встал вдруг на задние лапы, а передние сложил, будто… нес что-то?

— Ребенок? — спросила Василиса.

— Тяв!

Представление на этом не кончилось. Буян, снова подавшись на задние лапы, удержал переднюю правую на уровне груди.

— Уа-уа? — усомнился Упрям. — Мама? Дай?

— Малое дитя? Что-то, что даже ребенку известно? — догадалась Василиса.

Вот как сказывается любовь к загадкам — утвердительный кивок, и пес, еще не отдышавшийся толком от бега, стал (на задних же лапах!) изображать прогулку. Лесную, наверное — он то и дело пригибался, подпрыгивал и оглядывался. Потом прижался брюхом к полу, неотрывно глядя в угол, пополз задом наперед, отдаляясь, и, наконец, рванул в противоположную сторону, да так рьяно, что чуть не сломал сундук.

— Это слово, которое знают даже малые дети, и его говорят, когда пугаются? — подытожила княжна. — Чур?

— Тяв, тяв, тяв, — негромко, но внятно согласился Буян.

Ученик чародея приподнял ларчик и сказал на него:

— Чур!

— Тяв, тяв, тяв!

— Три раза, — «перевела» Василиса.

Сработало.

В ларчике обнаружились упакованные в войлок хрустальный пузырек и кусочек бересты. Буян смотрел на Упряма с непередаваемо ясной надеждой.

— Это не заклинание, — сообщил тот, изучив бересту. — Это только указания к исполнению заклинания, для меня непонятные — даже догадаться не могу, о чем тут речь. Извини, дружище.

Не дав договорить, пес ткнулся носом в пузырек. Вот это тебе дать? А как, каплями?

— Р-тяв! — От волнения могучий бас волкодава обернулся каким-то несерьезным фальцетом.

— И сколько капель нужно? Одна? Две, три…

Буян тявкнул на пяти. Упрям открыл пузырек и наклонил его.

— Подставляйся, я ведь не знаю, куда их нужно, на нос или на холку.

Пес высунул язык.

— Ясно.

Пять капель упали и одна за другой исчезли в пасти волкодава. Отступив на шаг, пес закатил глаза, словно прислушиваясь к себе.

— Если мало, тут еще осталось — почти столько же, — бескорыстно предложил Упрям.

— Не надо, — мотнул башкой волкодав.

— Что? — опешил ученик чародея. Пузырек он, по счастью, крепко зажал в кулаке, не уронил. Зато сам, как сидел на корточках, так и упал на пол. Пальцы Невдогада больно впились в плечо — он и не заметил.

А пес, осознав, что заговорил, подпрыгнул всеми четырьмя лапами и провозгласил человеческим голосом:

— Ура! Хвала всем богам этого мира, я снова владею даром речи! Наконец-то! Больше не нужно рычать, скулить и тявкать, отмахивать этим дурацким хвостом, умильно клонить голову… Можно просто подойти и сказать словами, можно позвать, крикнуть, шепнуть, сообщить, наболтать, наврать, набрехать… нет, брехать не надо, а зато можно петь, кричать, орать, ругать — только не рыкать и не рявкать! — но рассказать, поведать, изложить, огласить, потолкать, побеседовать, обсудить, посудачить, известить, объявить, поваракать, побалакать, потрепаться, рассудить… все что угодно! Все могу! Хвала богам! Избавитель! — Он прибился могучим прыжком и жарко дохнул в лицо отшатнувшемуся от неожиданности Упряму. Потом кинулся Невдогаду и облизал его. — Спасибо! — потом вернулся к Упряму. — Избавитель мой, доведи начатое дело до конца, верни мне человеческий облик.

— В-вернуть облик? — переспросил Упрям, втихую щипля себя за бедро.

— Да! Знай же, отважный отрок, что на самом деле я отнюдь не собака, устрашающая взоры. Я был рожден человеком благородных кровей. Это было в… м-нэ, далеко отсюда, и жил я счастливой жизнью в мире и покое, не чиня вреда близким и сродникам, пока однажды злой колдун положил конец моему благоденствию. — Речь пса лилась легко и непринужденно, точно он давно уже упражнялся в пересказе этой истории. Упрям и Василиса переглянулись и стали внимать. — Не по нраву пришлись его черной душе и молодость и красота, ибо был я, узнай это, вьюнош, в человеческом облике очень красив, и собою хорош, и норовом покладист. Была у меня и жена — трижды и трижды прекраснейшая из дев, когда-либо живших под солнцем. О, трисветлое Небо! Узрело ты позор богов и падение благочестия, когда злобный волшебник, воспылав самой черной кистью, пред мраком которой бледнеют чернила наместника на беленом пергаменте, опутал меня ужасными чарами и свершил беззаконное злодеяние, превратив из цветущего юноши в страшного пса. О, попрание воли богов! О, низвержение справедливости! — Еще немного, и волкодав хватил бы в отчаянии себя лапой по лбу. — Не смею утомлять тебя, о добрый вьюнош, перечислением всех бед и несчастий, какие встретил я в своих скитаниях от Сицилии до Арала, ибо, если сердцу твоему ведомы хоть крохи сострадания, разорвется оно от жалости, едва будет названа сотая доля этих напастей…