я уж давно забыл, моему бухарестскому компаньону удалось вовремя улизнуть, но я впутал довольно основательно в это дело и собственного отца. Бедняга вначале ничего не подозревал, но потом попался и, так как другого выхода не было — продолжал игру.

И вот как-то раз в понедельник меня снова вызвали в кабинет следователя. Уже в течение нескольких дней я испытывал беспокойство, меня тяготило предчувствие какого-то тяжелого несчастья, неясный страх. Когда я вошел, следователь внимательно читал какое-то дело и заставил меня простоять около часа у двери, не взглянув ни разу в мою сторону. Наконец вошел судебный пристав и шепнул несколько слов следователю. Мне было ясно, что готовится что-то против меня, я строил тысячи предположений, но не мог остановиться ни на одном из них. Все мне казалось каким-то страшным сном. Следователь подал знак, и пристав раскрыл дверь, ведущую в другую комнату; из нее вышел… мой отец. Он выглядел совершенным стариком — я не видел его уже два года. При виде меня он весь задрожал.

— Вы знаете его? — строго спросил следователь.

— Как же мне не знать его, — горе мне!

И несчастный отец задохнулся от сдерживаемых слез.

— А меня… не узнаете?

С моих глаз точно спала повязка, и я окаменел от страха перед тем, что должно было произойти.

Отец долго вглядывался в следователя, пожимал плечами и, наконец, робко произнес, как ребенок, боящийся побоев:

— Не знаю… может быть… не припоминаю. Я столько пережил, господин следователь… сжальтесь надо мною, я несчастный старик…

Следователь встал и, повернувшись лицом к свету, спокойно сказал:

— Вы видите около глаза этот рубец?

— Да, вижу, — ответил отец, смиренно кланяясь.

— А вы знаете, откуда у меня этот знак?

— Откуда?

— От вас. Вспомните, как много лет тому назад вы избили меня, истоптали ногами без всякий вины с моей стороны… Вот здесь след ваших шпор… Да, господин майор, как видите, на свете ничто не проходит безнаказанно.

Эта страшная сцена часто встает у меня перед глазами: отец на коленях униженно молит о прощении, как провинившийся ребенок, и бессвязно бормочет что-то в свое оправдание, а следователь покровительственно предлагает ему подняться с пола:

— Встаньте, господин майор, и выслушайте меня.

В это мгновение, мне кажется, я вижу его опять юношей, стоящим на коленях перед моим отцом, жестоко избивающим его.

Каким важным и величественным казался теперь сын дьячка из храма Святого Николая. И как свысока он с нами говорил:

— Видно, такова уж воля божья, что мы вновь встретились с вами. Как видите, есть на свете справедливость, и каждый поступок влечет за собой награду или возмездие. Было бы хорошо, если бы каждый человек знал об этом. Я убежден, что вы тогда нашли свои часы, господин майор. Во всяком случае, ваш сын прекрасно знал, что я не был виноват. Не так ли, это было вам известно? Но вы все-таки молчали. Вы не рассчитывали еще раз свидеться со мною — не так ли? А все-таки видите, при каких обстоятельствах мы встретились с вами? Когда меня трепала лихорадка и моей несчастной матери нечем было укутать меня, когда я метался между жизнью и смертью, у меня в мозгу пылала лишь одна мысль: на свете есть бог, он все видит, судит и воздает по деяниям. С тех пор прошло много времени, а я все ждал этого дня. Я взывал к нему со всей силой непоколебимой веры, которая творит чудеса. И этот день настал.

Все это он произнес совершенно спокойно. Мы же оба слушали его, опустив глаза, и эти слова хлестали нас, как пощечины.

Он сказал, что наше дело его больше не интересует — он передает его другому следователю, чтобы не дать пищи для подозрений. Он больше не испытывает злобы против нас. Справедливость восторжествовала.

Отец плакал, и мы расстались с ним навеки, не сказав ни слова друг другу.

Когда я возвратился в тюрьму, сопровождаемый часовым, на одно мгновение я увидел себя ребенком, разряженным, как кукла, с завитыми локонами, верхом на «Пую» в сопровождении денщика, который видел во мне нечто вроде царского сына. Такова жизнь.

Прошло три года… В пятницу на пасхальной неделе… Телега… Седьмое осуждение… Впереди десять лет заключения. Где вы, доктор, вы, который потратили столько хороших слов на самого отвратительного из людей?

Я очень слаб, кости ломит, кашляю. И все-таки не умираю. «Бог не хочет смерти грешника»…

Кто непрерывно шепчет мне эти слова? Наверное — сама Справедливость.

1914

Перевел Я. Штернберг.

ЕСТЬ ПРАВДА НА СВЕТЕ

Это правда, что твой дом, который ты называешь «крепостью скуки», столь же печален, сколь велик и богат. Ты обвиняешь судьбу. Это дешевое и самое легкое объяснение всех ничтожных людишек, которые не знают чего хотят, или, вернее, не умеют хотеть. Я терпеливо выслушал все твои жалобы, которые несомненно клонились к одному выводу, который ты подготовила с самого начала: «Вот почему я живу за границей». Ты чувствуешь себя несчастной жертвой судьбы, одинокой, бесконечно одинокой среди грозного молчания и одиночества, лишенного любви и всякого живого чувства.

Ты говоришь, что должна была уехать?

Как бы не так!

Ты живешь за границей потому, что ничто не связывает тебя с этой страной, где твои предки и родители скопили большое состояние и где твой супруг, — упокой господи его душу, — был хорошим министром и весьма порядочным человеком, которого, я боюсь, ты не поняла. Здесь, в этой земле, погребено столько мыслителей и героев, принадлежавших твоему народу. Но какое тебе до них дело?..

Я тоже думаю, что ты несчастлива. Ты с малых лет выросла среди заблуждений, которые словно направляли тебя именно к этой бесплодной скуке. Но что может быть печальнее, чем сознавать, что ты никому не нужна, чувствовать, что твоя душа ничем не связана с великой душой твоего народа; видеть, что все, что ты имела, все, чем ты наслаждалась в жизни, пришло само по себе, случайно, без труда и без заслуг с твоей стороны.

С того самого дня, как ты открыла глаза, тебя все только нежили и баловали.

Я помню тебя ребенком, одетым в белое. Ты сидела в элегантной колясочке и правила лошадьми; шаловливая, веселая, с блестящими глазами, со щеками, горящими от опьянения ласками, — ведь ты должна признать, что все окружающие баловали тебя. Ты была такая хорошенькая. И, к несчастью, ты сознавала свою красоту. В двенадцать лет ты уже показывалась в «живых картинах»; публика рукоплескала тебе, сама королева приглашала тебя к себе в