– Какие твои годы, Ярославка! – Старик цигарку затоптал. – Ещё не такое услышишь…

Где-то вдали, за рекою, за лесом догорала заря. На кладбищенских деревьях смолкли птицы. В низинах и оврагах клубком свернулись ветры. И даже облака остановились в вышине, словно подыскивая место для ночлега в тех горах, где уже когда-то «ночевала тучка золотая».

Вечер наступил. Задумчивый. Спокойный. Вдали и вверху, подкрашенные зорькой, матово мерцали щёки беловодских гор, а в долине уже синим дымом парила земля. И могилы, и кресты на кладбище – великое и разноцветное разнообразие крестов – окуривало мглой. Размывались очертания оградок. Горше запахло полынями, «жирующими» по всему погосту: знать, было откуда корнями сосать эту нескончаемую горечь.

Сухое, костлявое дерево, будто опаленное огнём, напоминало почему-то пушкинские строки: «Анчар, как грозный часовой, стоит – один во всей вселенной». Это странное дерево трепетало жёсткими, словно жестяными листьями над головой, хотя ветра не было. Дерево – казалось молодому человеку – живёт своей какой-то потаённой жизнью. И трава, где шуршали кузнечики или жуки, и вот эта жутковатая могила, приготовленная для кого-то – словно дверь, открытая в преисподнюю – всё тут жило своею странной жизнью, и постепенно как бы втягивало в свой невесёлый водоворот.

Когда стемнело поплотней, то стало видно, что земля на кладбище облита каким-то фантастическим, как бы северным сияньем, хотя стояла середина лета, возле крестов белел не снег – ромашки, а в тишине за кладбищем ручей бежал, как жизнь бежит, – без остановки, с веселым и беспечным трепетаньем. Но что же это было за такое? Что за прекрасное, прохладное сиянье, под кожу проникавшее и в кровь?..

Озираясь, молодой человек хотел спросить об этом у сумрачного сторожа, но вдруг старик его опередил:

– А это что? Что? – Живой вздохнул, вытягивая руку и обводя печальные владенья. – Это людские души. Да, да, не удивляйся. Всё это светлые людские души, те, что в жизни себя не запятнали, не затмили грехами. Я их всегда на волю выпускаю, как только потемнеет на Земле. Вот, видишь… – он встряхнул огромной ржавой связкою ключей.

И молодому человеку стало не по себе.

«И зачем только я… – малодушно подумалось незваному гостю. – Может, не надо было мне сюда соваться?»

И опять старик каким-то странным образом вдруг ответил на этот вопрос:

– Это хорошо и это правильно, что ты сюда приехал. Я тебя ждал.

– Меня? Так вы ж меня… не знаете.

Сторож снова дёрнул одним плечом.

– О! Это ты меня не знаешь, Ярославка! А мне народ известен на Земле.

– Что, весь народ?

– Почти что весь, ага. – Живой вздохнул. – Ну, что? Пойдём, поставим чайник да погреемся.

2

Они сидели за столом, точнее говоря – за крышкой гроба, которая положена была на два сухих высоких пня. В избушке света не было – кривой огарок свечки стоял посередине странного и даже страшноватого стола. Живой склонился, прикурил и свечка озарила спокойное усталое лицо, чёрное рубище и жилистую руку, почерневшую от ежедневной «пахоты» на кладбище. Он обладал, ну, прямо скажем, заурядной внешностью, но изумлял порой своими рассужденьями. А дело в том, что в сердце у него давно уже звучали стройным хором голоса умерших поколений, и то, что знал Живой – превосходило знания любого мудреца.

Вдруг что-то заскрипело в темноте, словно кто пытался гроб открыть.

Ярослав невольно содрогнулся – в распахнутые двери посмотрел.

– Не беспокойся, это коростель, – сказал Живой, кивая за ограду. – Он поселился тут, за ручейком.

– Какой-то интересный коростель. Как будто он гуляет с гвоздодером… – юноша думал пошутить, но выглядел при этом сильно мрачно. – Неужто вам не страшно в этом месте?

– Да как сказать? – Живой погладил крышку гробовую, смахнул с неё сухие крошки табака. – В своей далекой… в первой своей жизни, когда я был весёлый, молодой, примерно вот такой, как ты теперь… Тогда я думал так… примерно так… Кто смерти не боялся на планете, тот попросту не жил на белом свете!.. Но вот пожил. И что же? Нет боязни. А есть одно счастливое согласье, что путь земной закончится могилой.

«Да это же не сторож, а поэт! – вдруг в изумлении подумал Ярослав. – Ведь он же сыплет белыми стихами!»

А сторож между делом продолжал:

– Я прожил в своей жизни много жизней и всё, что мне хотелось, испытал. Я не устал, но горький факт смущает, что молодое племя на просторы уже идет, на пятки наступает, – спешит смеяться, верить и любить… А я? Зачем живу ещё на свете и небеса лазурные копчу? Никто не скажет мне, один Всевышний мои земные сроки стережет… Вот так-то, милый юноша. Вот так-то. Давно не страшно. Ничего не страшно. И вообще… Ну, что такое страх? Когда в ночи бывают вурдалаки и по могилам роют золотишко, когда придёт Вальпургиева ночь и ведьмы здесь летают на метёлках, чтобы устроить шабаш на горе… Ну, вот тогда душе маленько зябко.

– И что же вы тогда?

– Да ничего. Я не беру свой нож или ружьишко. Беру простую лампу, керосинку. Иду и говорю: «А ну-ка, брысь!». – Он головой седою покачал, погладил крышку гроба и вздохнул. – Что кладбище? Оно только детишек способно испугать. И то не всех. А в этой жизни, я тебе скажу, живых бояться надо, а не мёртвых…

– Да ну? Вот я живой. – Гость показал рукою на себя. – Вы что, меня боитесь?

– И я – Живой. – Старик усмешку спрятал. – Ведь ты же не боишься, коль приехал?

Они помолчали.

Фитиль на свечке в тишине потрескивал. Парень смотрел на сторожа и думал: «Ну, что я всё вокруг да около хожу? Надо спросить о главном…»

Плечо у сторожа, видать, было придавлено тяжёлыми гробами, которые здесь через день да каждый день приходится таскать, помогая на похоронах. И потому у сторожа такая вот привычка появилась: время от времени, как бы стряхивая гроб, он подёргивал крепким плечом.

– И под землею солнце светит! – продолжал он, но теперь уже не белыми стихами. – Все мы, Ярославка, из земли пришли, в земельку и уйдем. Так чего же её бояться, нашей смертушки? Почему это кругом так шибко нажимают на слезу, когда хоронят? Радоваться надо, Ярославка. Радоваться. Человек избавился от горькой тяготы земной. А плакать надобно тогда, когда ребятёнок рождается – новый мученик…

Слушая диковинные речи этого диковинного древнего старца, молодой человек, осторожно поддерживая разговор, начинал «оглобли поворачивать» туда, куда ему давно уж не терпелось повернуть.

– Скажите, а в подземном вашем царстве ничего не слышно про женщину одну, прекрасную колдунью, которая… – Молодой человек засмущался. – Ну, в общем, она превратилась в волчицу.

– Волхитка? – сразу и как-то запросто откликнулся древний старик. – Ну, как не слышать? Слышал… Здесь ночами такие песни волчьи раздавались, что у меня под байковой рубахой спервоначалу спина индевела. Но после я привык. Теперь даже скучаю, когда её горючие романсы подолгу не звучат среди могил.