Медсестра подозрительно смотрела на ученицу — явно симулирует, — хотя, в сущности, ей было все равно. Ей, школьной медсестре, по барабану, что с этой мелкой: на самом деле болеет или только прикидывается. Пусть идет домой, пусть вообще все бы ушли и оставили в покое, потому что ее парень прожил с ней пять лет и бросил. Уже была назначена свадьба, запись на DVD «Торжественное бракосочетание Дороты и Славомира», дом в Пясечно от родителей. Хрен, а не дом. Остается в халатике с жалкой зарплатой и бандой малолетних, у которых то голова болит, то то, то се. Неизвестно что.

Марыся с официальным освобождением идет к учительнице. И до свидания, чао, нет меня. Отчаливаю от этого бардака, от этих раздевалок и коридоров, где носятся пацаны. Где девчонки прогуливаются под ручку. Шепчутся.

— А этот посмотрел на меня, сама видела, что смотрит как раз на меня, а того видела, божееее, какой он, честно говорю. Такой клевый, только немного странно одевается, как знаешь кто, ну короче, сама не знаю, как кто. Тииихо. Может, вон тот, он ко мне подходил недавно, нет, когда я стояла с Анькой, и так говорит мне, нет, в смысле, что я делаю после уроков, и знаешь, меня как из ушата, и я ему говорю: «А тебе какое дело», ну, так ему и сказала.

— Так ему и сказала?! Дура, блин. Ну я не могу.

— Ну ты же меня знаешь.

— И что, и что он?

— А он встал так, вот, и этими своими глазами так на меня удивленно смотрит типа «и что?». А я в смех, а он: «А что, спросить нельзя?», прикинь, как я его, а он застеснялся, покраснел, а я: «Ну, допустим, можно», как. И его ребята тоже в смех. А сам красный как рак, ой, не могу, думала, обосрусь на месте.

И стайки Кур перемешаются от класса к классу, от туалета до закутка, где смолят, потому что старшеклассницы — известное дело — на пороге экзаменов в лицей. Практически такие же старые, как их мамашки. Те же проблемы, те же прически. То же кудахтанье. Охренеешь.

Когда планируешь тайную революцию у себя в микрорайоне, то такое бессмысленное кудахтанье безумно раздражает.

Марыся подошла к девчонкам, сбившимся в кучку. Сапожки, джинсики облегающие, курточки, не закрывающие живота, и флюид, много флюида.

— Не можете, мать вашу, заткнуться? Слушать противно.

— Что?? Что ты, засранка, сказала? Девочки, вы слышали? Я не могу. Я в шоке. Мелкая разъеба сбежала с уроков и нам еще указывает. А ты не слушай, если не нравится, мала еще слушать нас, какашка. Не понимаешь, что старшие говорят, вот и отвали, кусок дерьма. А не нравится — выходи на девчачью стрелку на топорах и ножах. Или на дуэль, корова. Один на один. Чеснок. По мозгам получишь — побежишь так, что ноги из жопы повылетают.

Марыська уже лежала на полу, а девчонки драли ее когтями и пинали, приводя в чувство реальности. Прекрасное завершение дня в школе. Ничего лучше не придумали, как устроить началку с гимназией в одном здании. Когда же она наконец вырвалась из лап банды клюющих ее Кур, то сразу побежала в костел. Перепуганная, но гораздо более того — взбешенная. Еще никто в жизни не бил ее, что же это творится! За одно-единственное мимоходом брошенное замечание так отдубасить?! Неееет…

Вошла в костел и встала с вызывающим видом.

— Значит, так у нас получается, Мария, просто супер. Я тут молюсь тебе, цветочки приношу, а ты притворяешься, будто не видишь, что со мной в жизни происходит. Кофточку порвали, джинсы испачкали, волосы растрепали. Такой, значит, итог воспитания старших классов. Нет чтобы сказать им, запретить, припугнуть — сидишь там себе на образе, неизвестно чем довольная, и взираешь благостно. А зачем ты тогда такая вообще нужна? Ты нужна, чтобы польских женщин защищать. Чтобы в любой ситуации их под свои синие покровы прятать. Стыдно тебе должно быть, небесная трусишка!

— Ишь ты, Марыся, умная какая! А кому я должна помогать, тебе? Шпана, разрушительница, перестань бунтовать. А то слишком уж, слишком. Слишком слишком. Успокойся и не выделяйся из массы. Будешь как все — и я помогу тебе. А пока что справляйся сама, как можешь. Научись родину любить, которую тебе дед с прадедом кровью своей отвоевали, уважай сделанное людьми. Уважай город-страдалец, по которому войны туда-сюда прокатились, весь его перепахали. Не разрушай, а строй и поддерживай. Укрась хотя бы балкон, флаг сшей. Пластинку ансамбля «Мазовше» купи!

Она знала, что у бомжей, которые всегда около помойки крутятся, есть винил по злотому за штуку. Пошла, порылась в коробках. Нашла! Черный конверт, на котором девушка и парень, поют, танцуют. Непонятно чем довольные. Взяла. Заплатила. Пошла домой послушать.

Проигрыватель стоял в большой комнате родителей. В это время в доме было тихо — все или на работе, или дома спали после обеда. Под иглой зашуршали первые такты мелодии.

Из колонок хор пел о птичках, девушках на выданье, о лугах за полями. Здесь, на западе столицы, среди стандартной застройки и перекрестков, такие песни как китайские сказки. Нет здесь ничего для девочек. Один им только путь — замуж, одно для них занятие — лентами косы украшать.

Марыся сидела на коврике как загипнотизированная и не знала, что делать с чувством, охватившим ее, когда она слушала пластинку.

И тут коврик воспарил, закружил девочку, завертел, все быстрее и быстрее. И видит она: там, внизу, сорочки домотканые, жилетки расшитые, платочки расписные. Все говорило о достоинстве крестьянского сословия, о самоидентичности, о бедности с нищетой, короче — этнографический музей-заповедник. Ну и где здесь Варшава? Где Золотые Лампасы, Столичный Променад, Редуты Торговли и Грады Небесные,[51]где? Свиней пасти, коров доить, поставки осуществлять, транспортировать, торговать и подкармливать столичных экзекьютив-менеджеров, персонал-экаунт-битчес и прочих контрол-консалтинг-бренд-байерсов.

Все. Стоп, я этого больше не вынесу, это какое-то страшное вранье, от которого не отделаешься. Я себе, блин, эти песни мурлычу под нос. Я хоть как-то по-настоящему чувствую, переживаю. Вирусы приступили к своей работе. Организм начинает погружаться в болезнь.

Марыся поужинала, ответила, что «в школе все нормально», выслушала ворчанье бабушки, что днем у соседей громко музыка играла и что опять она не могла добраться до туалета, потому что все о ней забыли. И что пришлось ей сходить под себя, на кровать.

— Что?! На кровать?! И вы только сейчас мне говорите?! Нет, я сойду с ума, и это все тут лежит, впитывается, тухнет. Господи, вы, мама, квартиру в бардак превращаете. С вами хуже, чем с ребенком, дурдом какой-то. Жаль, мама, что вы не взяли все это и не размазали по стенке, ей-богу.

— Ну нет, взять… рукой… нет, это противно.

— А не противно спать на всем этом, черт бы вас побрал?!

Собственно говоря, баба Крыся хорошая была, вот только под старость расклеилась. Стала домашним кошмаром, озлобленная, ходящая под себя старуха, типичная представительница людей ее возраста, в этой стране. Без занятий, без средств на развлечения. Вот так серой мышкой у зятя под веником в ожидании смерти.