него чужого ребенка, и мы взяли паузу. Чтобы все осмыслить, разобраться в себе.

Боже, да зачем все это? Для чего я несу всякую ересь?!

Мне что от этого легче станет? Рубцы на сердце рассосутся? Или произойдет перегрузка памяти?

Ответ, прост. Мне хочется, чтобы Краеву тоже было больно.

И, кажется, я достигаю своей цели, потому что выглядит он хреново.

Ну! Давай же, Злата, радуйся! Прыгай от восторга! Смейся демоническим хохотом и танцуй. Ты заслужила.

Мне так весело, что сейчас стошнит…

***

— Давай оставим тему наших отношений за дверью, — хриплю, аж горлу больно, — взрослые свободные люди, имеем право делать что захотим, но говорить об этом не приятно, ни мне, ни тебе.

Смотрит исподлобья. Я не могу разобрать этот взгляд, моя проницательность дает сбой. Впрочем, как и все остальное. И с головой беда, и с сердцем, и вообще со всем организмом в целом. Меня ведет, и я хватаюсь за столешницу, чтобы не упасть, шумно выдыхаю и опускаюсь на стул.

— Злат, тебе плохо? — Миша уже рядом. От его прикосновений тепло, но больно. Я веду плечами, в попытке стряхнуть с себя его руки, но он продолжает держать.

— Миш, все хорошо. Просто голова закружилась. В роддоме предупреждали, что в первое время такое может быть. Сейчас отдышусь…

Отдышаться мне не дает громкий плачь из комнаты.

— Проснулся, — вздыхаю и все-таки выскальзываю из рук Краева.

— Тебе помочь?

Почему бы и нет. Раз хочет быть отцом, то добро пожаловать в мир полных памперсов и срыгушек.

— Тщательно мой руки и приходи.

Пока Михаил в ванной, я иду к сыну. Он лежит в своей кроватке и кажется таким крохотным, что на глаза наворачиваются слезы.

— Ты мой, хороший, — беру его на руки, прижимаю к груди и успокаиваю, неспешно покачивая, — сейчас мы тебя помоем, переоденем, накормим.

Выкладываю его на пеленальный столик и начинаю распаковывать.

— Что мне делать? — спрашивает Краев, заскакивая в комнату.

Нервничает, глаза блестят, руки подрагивают. На меня он даже не смотрит, зато не отрываясь следит за Артемом.

— На, выкини, — сую ему в руки теплый, полный свежего добра памперс, — замотай только поплотнее.

Пока Миша изумленно таращится на ароматный подарок, я обтираю ребенкину попу салфетками.

— Что любуешься? Выбрасывай. Или если хочешь, можешь забрать себе. На память.

— Кхм, — кашляет и скрывается на кухне. Слышу, как шуршит мусорный пакет и хлопает дверца ящика. Возвращается. Получает еще ворох использованных салфеток. Снова идет выбрасывать. — Что дальше?

— Дальше его надо помыть.

— Как? — в голосе неприкрытый испуг, — его ж взять страшно. Поломаешь.

Мне тоже первые дни в роддоме было страшно, сейчас уже попривыкла, хотя иногда сердце все равно заходится, от мысли, что могу сделать что-то неправильно и навредить.

— Вот, смотри, — поднимаю кроху со столика, переворачиваю пятой точкой кверху, — одной держишь. Второй моешь.

Краев стойко выдерживает показ гигиенических процедур, вникает, будто собрался в следующий раз сам это делать. Даже пытается самостоятельно надеть новый памперс.

— Молодец, — хвалю, но когда уходит выбрасывать очередные салфетки, по-быстрому переклеиваю липучки, так чтобы подгузник не сползал.

— Почему он кряхтит и чмокает?

— Есть хочет.

— Ты его кормишь только… — опускает взгляд, нервно сглатывает и снова поднимает его.

Грудь у меня сейчас большая, с ярко-выступающими венами, на два размера больше прежнего. И очень эффектно смотрится в глубоком вырезе старой футболки.

Почему-то эта мысль смущает. Я чувствую, как щеки предательски розовеют.

— Да, пока своего хватает. Ты на кухне подожди. Я покормлю и позову.

Кормить при нем — выше моих сил. В том, как ребенок сосет грудь нет ничего предосудительного и пошлого, но сама мысль, что взгляд Краева будет скользить по моей коже вызывает внезапный трепет и смятение.

Это слишком личное. А мое личное больше не связано с Мишей.

— Хорошо, — он не спорит, — я пока погрею чайник?

— Давай.

Хоть чайник, хоть суп. Мне все равно, главное, чтобы отошел, потому что кислорода снова не хватает.

Дождавшись, пока мы с Артемом останемся наедине, я опускаюсь на диван, даю ему грудь и отваливаюсь на мягкую спинку.

Что творится внутри меня — невозможно передать словами. Дикий коктейль. Кипит, бурлит, расплескивается. Я оправдываю все это гормонами, которые скачут как бешеные, и тем, что еще просто не до конца отболело. Потом станет легче, надо просто подождать.

Темка сосет жадно, как будто пару часов назад не хомячил. Причмокивает, пыхтит и даже умудряется блаженно постанывать. Смотрю, как сын ест и тут же испытываю очередной прилив. Напор молока такой, что только успевай глотать. Он старается, работает, пока не отваливается от титьки с блаженным:

— Мммм.

— Миш, мы все, — торопливо опускаю футболку.

Краев заходит буквально через секунду, словно стоял под дверью и ждал приглашения.

— Поел?

— Да. Теперь его надо столбиком подержать, чтобы воздух вышел.

— Можно. Я.

Вздыхаю:

— Можно.

Я ревниво наблюдаю, как он забирает ребенка. Показываю, как поддерживать голову, чтобы не запрокидывалась, вешаю марлевую тряпочку ему на плечо, торопливо убирая руки, чтобы не прикасаться к запретному телу.

Михаил на редкость хороший ученик, схватывает налету, старается. Но что подкупает больше всего, так это то, что ему не насрать. Видела я молодых папаш, которые только и мечтают, что сбагрить ребенка на руки кому-то другому. Этот не такой. Быстро избавляется от страха и уже уверенно держит, инстинктивно покачивая из стороны в сторону.

— Все так? — ему важно мое одобрение.

— Сейчас узнаем.

Миша хмурится, пытаясь понять, что я имею в виду, но тут раздается громкое и смачное:

— Бе.

Часть срыгушек на тряпке, часть — на ошалелом Мише.

— С боевым крещением тебя, Краев, — улыбаюсь и забираю сына к себе, — Иди застирывай, пока не засохло.

Он скрывается в ванной, а я прохаживаюсь по комнате, укачивая на руках уже сонного Артемку, и почему-то думаю о том, что из нас вышли бы отличные родители. Если бы «мы» были.

Глава 18

— Как Злата? — спросил Измайлов, — подвижки есть?

— Хрен его знает, — Краев неуверенно пожал плечами, — вроде оттаивает. Разговаривать хоть начали. Правда исключительно на тему сына.

— Что насчет вас самих?

— Ничего. Любая фраза на эту тему — табу. Сразу пять шагов назад. Поэтому никаких намеков, взглядов или попыток прикоснуться.

— Тяжко, наверное.

Краев махнул рукой:

— Лучше так, чем никак. Я рад даже тому, что могу просто приходить и видеть их.

— Терпения-то надолго хватит?

— На сколько потребуется, настолько и хватит.

У него было достаточно времени понять, что разговоры не нужны. Да и нет таких слов, которыми можно было бы исправить их ситуацию. Поэтому