— Это дело пущай бы бабы и делали; пусть бы как знают и расправлялись.

— Так опять же пользы-то от них мало видать. Какие уж они работники?

Выступает вперед толпы старик седой:

— Я вот стар. В прошлом году у меня в Амуре сын потонул, другой при мне — хворенькой; оба состоим на нутренной службе; а давай мне «сынка» — не возьму. Они только бедокурят. Ну их к ляду!

Ребятишки подошли к нам, такие пухленькие, веселенькие — и не дичатся. Да и вообще все казаки заметно свободны в движениях, а до некоторой степени и в ответах. Такими, по крайней мере, кажутся мне на первый взгляд.

— Все вы здоровы?

— Слава богу — посвыклись. Ребятишек к весне лихорадка прихватывала: так потрясет, потрясет и перестанет.

— И ничем не лечили?

— Да чем лечить? У нас нет снадобьев.

Позади станицы, к дальней горе, в луговых ложбинах, поля распахиваются, но заметно в малом количестве.

Ребята в корыте-боте, выдолбленном из бревна, приплыли из-за реки, которая здесь немногим, чуть-чуть пошире реки Шилки на всем ее долгом и тоскливом течении. Ребята эти привезли козулю, утку.

— Где же вы порох берете?

— Казна дает. Здесь насчет рыбы и дичи — очень хорошо. Много их.

И действительно, очень много. Огромные стаи куликов и уток тучами летали над нашими головами, особенно в тех местах, где река Шилка сливается с Аргунью, образуя травянистые длинные острова с цепкими, частыми кустарниками. Водораздельный хребет высок и покрыт редким и невысоким лиственным и отчасти березовым лесом. На месте слияния рек хребет этот оступается в Амур небольшим каменистым утесом, впереди которого, по предгорью (неширокому и печального вида, разбросано несколько (около 15) домов, почернелых от времени и непогодей, с обвалившимися крышами и покинутых жителями: казаки отсюда расселены по новым амурским станицам. Это давнишний Усть-Стрелочный караул. Не доезжая Усть-Стрелки — верстах в двух от нее на Шилке — казенный соляной сарай; при нем, по наряду от казаков, староста, который на время кое у кого в Покровском землю пахал, городьбу городил, гряды копал. Тем и кормился.

— А суха земля, хороша для пашни?

— Хороша земля. Есть же, однако, болотины. Болота в некоторых местах выходят даже на берег Амура. Горы сопровождают реку по обоим ее берегам и если иногда отходят от нее на небольшие расстояния, то оставляют впереди себя низменность, всегда обрывистую. На низменности, около станицы Покровской, стоят поленницы дров, заготовленные (по 50 коп. за сажень) для частного парохода «Адмирал Казакевич» и для казенного «Лена». Вот и этот частный пароход, поднимающийся вверх по реке к Стретенску, диковинный такой, безобразный, — «сахарный завод, поставленный на барку», как остроумно выразился мой спутник: с одним колесом позади кормы, накрытым чудовищным зонтиком. Над пассажирской рубкой (сахарным заводом) еще одна рубка для лоцмана, словно скворечник. Обладая при высоких рубках огромной парусностью, опасной при постановке поперек реки, при сильных ветрах и волнении, пароход все-таки, говорят, ходит скоро и счастливо. Чудовищная, некрасивая форма его, говорят, весьма обыкновенна в американских реках, но на Амуре она как-то дика и глядит странно, может быть и потому, что не привык русский взгляд к подобного рода пароходной конструкции.

Оставляя станицу Покровскую, я спрашивал казаков, отчего они оставили родные места ради неизвестных, неведомых новых.

— Тесновато же там стало! — отвечали они мне; хотя, как известно, они переселены по воле начальства, а очутились здесь по жребию.

И вот на первый раз все впечатления первой амурской станицы.

Вторая станица — Амазар. Вот что писалось на то время в дневнике:

«Вот где настоящая бедность! В домах пусто, сиротливо; в амбарушке шаром покати; полей не видать; казаки такие сиротливые. Вот как это объясняют они сами:

— Взяли нас с Аргуни — велели ехать сюда: вот это место указали. Приехало начальство, сказывало: «Живите с Богом и будьте довольны; вас теперь на свет вывели. Там, в глуши-то своей, вы ведь ничего не видали». Вон огородцы развели: хотим картофель садить. Хотели хлебушко было сеять, а семян ни зернушка. Да и получить негде, да и пахать негде.

Действительно негде. Прибрежная гора отошла от реки не дальше ста сажен, оставивши низменность версты на две в длину, и затем сама встала крутой, бесплодной, скалистой стеной, словно настороже. Низменность и песчана и мокра. Но место найдено удобным для заселения и на берегу реки врыт в землю столбик; к нему прибита дощечка; на дощечке написано крупным и четким почерком: «Станица Амазарская». В станице четыре дома (один еще только строится). Дома маленькие, наскоро срубленные, малонадежные. Подле одной избенки пригорожено род собачьей конурки для птицы; немного подальше, на задах, отгорожены места для скота (этот-де еще кое-как держится, наполовину, однако, пал еще во время сплава, не доходя Амура). В избах, пожалуй, и чистенько, но потому, что нечем грязнить; пожалуй, и просторно даже, но и просторно оттого, что теснить нечему: стол тяжело и наскоро сработанный, лавки подле стены — и все тут. Перед домами, по берегу, у самой реки, расчищены огороды, но ничего еще не посажено; и сиротливо глядят они поднятыми, разрыхленными, раскопанными пустыми грядами.

— А тут еще, на беду, наряды. Двое ушли в Черняеву — станицу строить; да один в наряд с чиновником. Хотят еще, слышь, три семьи приселить к нам.

— Чем же живете?

— Кое-как маемся: в Покровское в работы найму емся: огородцы там копаем, робим помаленьку, а они нам за то хлебца дают.

— А покровские-то живут несравненно богаче вас...

— Те и на Усть-Стрелке жили с достатком. У них и земля в отводе не в пример лучше нашей. А нас ведь и с места сняли бедными.

— Просились бы вы на другое место.

— Да куда проситься-то?! Новое место нас не обогатит.

На ребятишках одежонка рваная. Бабы немногим лучше. На казаках платье поприглядней, и то, вероятно оттого, что солдатская шинель скоро не изнашивается и всегда в одной красоте.

У покровских же робили и те две орочонки, которые встретили меня на берегу и продали мне утку. Орочонки эти недурно говорили по-русски (особенно молодая) и давно, говорят, выучилась.

— А где вы живете? — спрашивал я их.

— А вон где! — И они указали мне на груду тряпья, валявшегося на прибрежном песку; подле кучи этой сидел орочонок. Оказывается,