«Я так один! Не знаю»

«Пожалей… мне холодно…» (Слезы).

Стонет:

«Ах! Слишком много слов толпятся и звенят

А я один…» (Совсем один).

Так говоря, Март искренен, не лжет чернильнице («как я ей лгать могу…») Но маленький Март, стонущий Март, чья мысль-ненастница «как муха в паутине сонливо утомилась», ясно видит, больно видит суету того, что не-Март и отмахивается, всем своим талантом отгораживается от «Титана-океана-титана суеты!».

Суета – это Кьян. Не знаю, что видел сам поэт в Кьяне, но читателю резко художественный образ Кьяна, который пудрится украдкой, опрятно прочитавшего логику, у которого воротничок, манжеты – все крахмальное, мартовский Кьян кажется воплощением суеты, раздражающей поэта, точащей из него яд многих сильных слов. И то обстоятельство, что Кьян в кармане носит гран кокаина, что порою его равновесие душевное нарушается (На извозчике), что Кьян-инструктор гениальности Марта, не изменяет к нему отношения. Если угодно (не будет это для Марта неожиданным?) Кьяновое воплощение в литературе, идея суетного ничтожества с малым позывом к возвышению, к самобичеванию.

Но из момента этого позыва вырос целый Март и дал красочное, умное стихотворение «Вместо звезд», где с рыданиями говорит о чуде…

«Заря завершилась…

. . . . . . . . . .

И вдруг вместо звезд…

Из небес вместо звезд

Зашагали к земле торопливо

миллионами Кьяны, –

И зябки, и дремны!

. . . . . . . . . .

…Как рой муравьев

суетливо надменных

И Кьянов – их бездна! – »

Поэт находит достаточно красок и силы, чтобы в немногих строках дать ярчайший образ Кьянов и их «безумья по каплям»…

Так страдает от Кьяна поэт, так сильны страдания эти, что он отказывается уже верить кому бы то ни было.

«Вы распинать Христа

Отброшены на землю!

В распятьи ваша суета»…

Книгой страданий следовало бы назвать книгу, содержащую Кьяна, книгой стонов маленького Марта, которого подвигают на талантливое Кьяны, который схватился за соломинку, «чтобы с бездны швырять пузыри…».

Кьяны отразились в этих пузырях, но дальше… пузыри уже лопаются.

Март сжимается. Ему холодно. Маленький Март плачет.

«Но из слез его нет возвеличенных новей».

(Шуйский Б. [Лопатин Б. П.]. Март и творчество // Эхо. 1919. № 25, 30 марта. С. 6).

Зоконным – так в тексте. Возможно, опечатка, т. к. ниже – «мгле заоконной».

Сон*

Шурочке Левитану – возможно, адресат – А. Левитан, промелькнувший в № 1 харбинского «Окна» (1920) со статьей «Музыка в себе», однако утверждать это с какой-либо определенностью мы не имеем оснований.

«Сердце раненое – ранено!..»*

Александру Д. – Александр Д. (псевд. не расшифрован) – поэт, печатался в 1919 г. в журн. «Лель». Ему также посв. стих. Фаина «Из альбома Александра Д.» (см. в приложении).

Кошмары*

Впервые: Владивосток. 1919. № 77, 26 февр. С. 3; здесь последние ст.: «Приветит пьяного урода / И в сердце кличет, как в окно».

Федору Камышнику*

…Камышнику – так в тексте. Адресат посвящения Ф. Л. Камышнюк (1894 (?) – не ранее 1932) – поэт, переводчик китайской поэзии. С детства жил с родителями в Харбине. Участник литературной жизни Владивостока и Харбина 1910-1920-х гг., приятельствовал с В. Мартом и Г. Эльфом и жил у них, приезжая во Владивосток (Дело 1937, л. 17 об.). Публиковался в периодике («Лель», «Окно», «Вал», «Фиал», «Рубеж» и пр. – см. в частности Шаохуа 2001: 66). Автор сб. «Музыка боли» (Харбин, 1918), «Лепестки: Скрижаль» (Харбин, 1921). В 1920-х гг. вернулся в СССР, жил в Петергофе, преподавал языки (Дело 1937, там же). Подробней о нем см. Кириллова 2013, Поэзия 2001. В стихах Камышнюка заметно влияние эгофутуризма; с Мартом и Эльфом-Фаином его роднит интерес к «глубинам наркозным», как назван один из циклов в «Музыке боли» (по словам В. Марта, сближение бр. Матвеевых с Камышнюком произошло «на почве поэзии и наркоза» – Дело 1937, там же). Характерны в этом плане также поэма «Аттракцион опиофага» и цикл «Любовь наркозная», напечатанный в журн. «Лель» (Лель. 1919. №№ 3–4); из последнего мы приведем два стих.:

Грустный вечер

Тоненькая деточка, снова – грустный вечер…

И сегодня снова я, снова не приду. –

Полночью звенящею вы зажжете свечи

Тихо плакать будете в грозовом саду.

Будут мысли бледные утомленно плавать

Траурными лентами грезу облекать

И приникнет холодом, шорохом отравы

В серый плащ окутается тихая тоска.

Где же, где же ангелы? Запылайте грезы…

Но тоска холодная оттолкнет их прочь

И все будет сниться вам, что в бреду наркозовом

Я встречаю смертную сладостную ночь.

Но от вас, Фиалковой, в этот грустный вечер

Сумрачная грусть меня грустно увела

И молясь вам грезово, я затеплил свечи

И шептала спутница, что уж близко мгла.

И слова шуршащие словно стелят саван…

Тоненькая девочка! Где же, где же вы?

Эта ночь свинцовая разлила отраву

В шорохе гипнозящем призрачной травы.

Близость холода

Сумире! Во мне хохочет адовый,

Адовый хохочет злобно демон…

Страшного отведаете яду вы:

Любит слезы белых хризантем он.

Никогда уж больше не скажу я вам,

Но молю вас! – верьте мне, о, верьте!

Наши встречи звоноплеском струевым

Нас ведут к безумию и смерти.

Потому что верили поэту вы,

Потому что я умея смеяться.

Когда в сердце плакал темнобредовый

Хохот сумасшедшего паяца.

О, я знаю! Откровенен поздно я: –

Но сегодня верьте мне, о, верьте! –

Бредит полночь гибелью наркозною,

Слышу шорох сторожащей смерти.

В притонах*

…наитьях Эдгара – речь идет об Э. По. Преклонение перед Э. По (как и другим великим американцем, У. Уитменом – см. ниже комм. к стих. «Народу») разделял с братом и В. Март, назвавший своего умершего вскоре после рождения первенца Эдгаром (см. посв. «Мартелий»: «Эдгару Венедиктовичу Марту моему первенцу покойному сыну»).