Я посмотрела на него в упор.

– Я был очень терпелив.

Что правда, то правда.

Я колебалась.

Я не могла этого сделать. Не могла так запросто пригласить его. Не могла спать с ним в доме Филиппа. В постели Филиппа.

– Ну, будет тебе, – подбадривал Мирко.

Мне стало трудно дышать.

– Зара, прошу тебя.

Я вздохнула, повернулась. Признала капитуляцию, и мы вошли в дом. Я дала знак Мирко вести себя тихо. Лео ни в коем случае не должен его услышать.

Пока я читала сыну сказку, – каждый вечер он по-прежнему упорно об этом просил, – то думала о том, что муж мой умер и что теперь меня ждет в спальне Мирко.

Так продолжалось несколько ночей, и все отдавало какой-то ложью, но Мирко проявлял настойчивость, а у меня просто не было сил сопротивляться, ведь дело казалось предельно ясным: пора начать новую жизнь, и я приложу к этому все мыслимые усилия. Мирко устал скрываться, он хотел, чтобы мы съехались, хотел, чтобы Лео о нас узнал. И, на мой взгляд, это самое правильное. Я готовилась. Боялась реакции Лео, и от него не ускользнуло, что на душе у меня что-то не так: я вдруг стала на все соглашаться, ни с того ни с сего стала все позволять. Даже пообещала съездить с ним в зоопарк, хотя на дух не выносила зоопарков.

Накануне этой нашей вылазки я не спала.

Я задавала себе старые вопросы. Вопреки всем обстоятельствам.

Только ответы получала другие.

Филипп мертв. Филипп умер. Филипп никогда не вернется.

Посреди ночи я поднялась. Оделась, немного подумав, достала из ящика для белья чистый носовой платок. Покинула спальню, бесшумно спустилась по лестнице на первый этаж и вышла в сад. Меня обдал холодок, несмотря на дневную жару, воздух за ночь уже заметно остыл. Пахло свежестью и чистотой, не раздавалось ни звука. Я ощутила свое вселенское одиночество, его благотворное действие, потому я и чувствовала потребность побыть в одиночестве.

Я любила наш сад. В первые годы после исчезновения Филиппа я пыталась сохранить все в точности так, как было при муже, когда он в последний раз покинул дом. Но потом оставила эти попытки, и природа с моего согласия уже кроила все по собственному усмотрению. Я только косила траву вокруг яблонь и вишен, да не трогала дикие травы, – давным-давно ветер занес сюда их семена, и теперь они буйно разрослись в самых неожиданных уголках. В конечном итоге получилось таинственное место, где Лео любил играть с друзьями, а я – наблюдать за маленькими паучками, расставлявшими между кустами смородины крошечные сети.

Теперь сад был погружен в тишину, его освещал только свет, который лился из больших окон кухни. Ни луны, ни звезд. Я ступила на лужайку и стала удаляться от света, все больше углубляясь в миниатюрную чащу – творение природы за последние несколько лет. Глаза привыкли к темноте, я подошла к приземистому строению за яблонями, принялась шарить рукой в темноте и довольно скоро нащупала лопату, которой прежде окапывала грядки с овощами. Снова закрыла сарай, стала присматриваться. Мой взгляд наконец задержался под яблоней.

Я всадила лопату в землю, налегла на рычаг, выбила покрытый травой квадрат, отложила в сторонку. Принялась копать глубже, ссыпая землю тут же, рядом, в конце концов образовалась подходящая ямка. Воздух ясной летней ночи смешивался с пряным ароматом земли. Я отложила лопату. Заглянула в ямку, которую собственноручно выкопала.

Подумала о муже. Увидела его перед собой, у воды, на нашем любимом месте, что на берегу Эльбы. Там, где мы впервые поцеловались, где приняли решение пожениться. Вспомнила, каким он был раньше. Какими были мы оба до этой ночи: юными, беззаботными и свободными. Вспомнила, как пахли его волосы, представила изгиб его верхней губы, ямочки на щеках. Вспомнила, с какой легкостью он меня поднимал, и что потом такого со мной больше никто не делал. Вспомнила, как он непременно хотел все обговорить и постоянно досадовал на то, что я молчу. Как легко мы вздорили, когда только-только стали жить вместе, по самым пустяковым и ничтожным вещам. Он бесконечно крутил «Любишь ли ты меня?», что приводило меня в бешенство, и мы ссорились. Мы ругались из-за того, что он никогда ничего не закрывал, ему было просто лень закрутить крышку на бутылках с водой, на банках с вареньем, на тюбиках с зубной пастой. Ругались, потому что я оплачивала счета только после первого предупреждения, хотя чего-чего, а недостатка в деньгах мы не испытывали, и еще из-за того, что я всегда клала запасной ключ под большой цветочный горшок у входа, – я то и дело забывала ключи, дверь захлопывалась, и я куковала на улице.

– Это же чушь несусветная, кто тебя только надоумил? – говорил он. – Прятать ключ под цветочным горшком? Ты думаешь, мы где живем? В одном из безоблачных миров из сериалов? Думаешь, тут так же, как у Уолтонов?

– Успокойся, – только и говорила я. – Ни одному человеку не придет в голову, что мы прячем ключ от дома у всех на виду.

Милые пустяки. Невинные ссоры, которые всякий раз заканчивались приступами смеха или сексом.

По крайней мере так было первые несколько лет.

Теперь я знала, как поступить, я только не знала, справлюсь ли. Вздохнув полной грудью, я принялась за дело. И вдруг совершенно отчетливо поняла: семь лет – срок достаточный. Стала снимать с пальца обручальное кольцо. Плоть сопротивлялась, не желала с ним расставаться, но я тянула изо всех сил, через складки кожи на сгибах пальцев, а потом дернула, и кольцо, наконец оказалось в моей руке. Я взяла платок, когда-то принадлежавший моей любимой бабушке, – такими уже давно не пользовались, – и обернула им кольцо. Встала на колени, медленно, торжественно, как двигаются на похоронах. Потом опять выпрямилась. Ощутила потребность что-нибудь сказать. Но не знала, что именно. Все, что можно было сказать, я уже сказала в бессонные ночи, оставшиеся в прошлом. Все, что можно было почувствовать, я уже чувствовала.

Я думала, любовь – это не состояние, не ощущение. Любовь, думала я, – это организм, которому знакомы голод и жажда. Живое существо, которое растет и уменьшается, заболевает и снова поправляется, которое может заснуть и умереть.

Одинокая слеза скатилась по моей щеке, по шее и в конце концов смочила воротничок футболки, в то время как я, вцепившись в лопату, закидывала землей обручальное кольцо и говорила:

– Прощай, Филипп.

Я отложила лопату. Постояла некоторое время, прислушиваясь к биению в оголенном безымянном пальце. Взяла, наконец, себя в руки и вернулась в дом.

Покончив с этим делом, я уже через несколько часов гуляла с Лео по зоопарку. Мы видели потрепанного льва и возбужденных мангустов. Вопреки опасениям я ощущала только легкость, никакой хандры. Все ниточки, тянувшиеся к прошлому, были порваны. Брезжило новое начало. Незапятнанная репутация. Какое облегчение. Я робко улыбнулась. Внезапно меня охватило чувство, что все еще наладится, что новое счастье возможно.

Я смотрела на сына, пока подбирала правильные слова, но тут зазвонил телефон. Я сняла трубку, и мне сказали, что Филипп жив и завтра возвращается.