на Аникета – того, кто был рядом и наставлял меня с самого детства:

– Спасибо за этот своевременный урок. И всегда говори мне правду.

Аникет слегка взъерошил мне волосы.

– А ты будь готов меня услышать. – Он чуть оттянул пару прядей и заметил: – Такие неуправляемые для принцепса, не так легко будет их приручить.

– Знаю. – Я пригладил волосы. – Непослушные и растут как хотят.

– Как и ты, – сказал Аникет и снова растрепал мне волосы.

А потом он встал, видимо услышав шаги у дверей в комнату. Рабы-охранники расступились, и вошли мать с Сенекой. Они держались за руки, хотя, возможно, она вела его за собой… как и должно.

– Приветствую тебя, Нерон, – сказала мать. – Рада застать тебя в комнате для занятий. Видишь, тут все готово?

Мать широким жестом указала на закрепленные на специальных подставках карты, на футляр со свитками и на стол, где были разложены восковые таблички со стилосами. Комната была слишком большая, так что я до их прихода ничего из этого не замечал.

– Теперь вижу, – сказал я. – И, Сенека, я с нетерпением жду начала наших уроков.

За обедом я заметил его лысину, но не понимал, насколько он невысок и какие у него худые ноги. Странно, но при всей худобе лицо у него было круглое и мясистое. В общем, он не был тем, кого женщина мечтает заиметь себе в любовники.

– Как и я, – ответил Сенека с едва различимым на слух акцентом.

Мать демонстративно не замечала Аникета, но тот даже не думал выходить из комнаты.

– Мой сын умен, Сенека, и ты очень скоро в этом убедишься. Я же рассчитываю, что ты поспособствуешь его восхождению по тропе знаний, – тут она взглянула на Аникета, – потому что, кроме тебя, никто не помог бы ему в этом. Однако я нанимаю тебя не для уроков философии.

Сенека как будто удивился и через короткую паузу заметил:

– Но именно философия сделала меня тем, кто я есть.

– Согласна, только императору она ни к чему.

Да, мать произнесла это запретное слово – проговорилась.

– Или любому, кто занимает близкое к императору положение, – спохватившись, добавила она, после чего оглянулась удостовериться, что ее не услышал никто из охраны. – Вместо этого ты обучишь его ораторскому искусству и политической стратегии. Практическим вещам, а не абстрактным.

Сенека вскинул голову и посмотрел на мать так, как смотрит тот, кто все понимает о собеседнике.

– Философия не абстрактна. Она – моральный путеводитель по нашей жизни. Философия влияет на каждый наш поступок. Если мы верим и понимаем, что важно и как должно поступать с подобными нам людьми, – это одно. Если же не понимаем – другое, и мы ведем себя иначе.

Мать улыбнулась и, поправив золотую брошь на плече, слегка пригладила свою паллу из голубого шелка.

– А я практически не вижу влияния философии на поведение людей. Когда дело доходит до обычного человека, я не отличаю стоиков от эпикурейцев, а эпикурейцев от киников. Возьмем для примера тебя. Разве, следуя философии стоицизма, ты не должен оставить беспокойства о материальных благах? Как же ты объяснишь твои пять сотен столов из цитрусового дерева?

– Объясню просто – они меня не беспокоят!

И Сенека рассмеялся. О, он умел найти подход к моей матери. И как же он этому научился?

«Не думай об этом, Нерон, – говорил я себе. – Выкинь из головы».

И только чуть позже я понял, что мысленно назвал себя этим именем. Нерон.

Мать легко и искренне рассмеялась.

– Ну что? Приступим к занятиям? – предложил Сенека.

– Завтра приступите, сегодня мы празднуем. Клавдий только что объявил сенаторам, что дарует мне титул Августы, и заручился их поддержкой.

После такого заявления в комнате наступила гробовая тишина. Аникет приоткрыл от удивления рот, Сенека выпучил глаза, а у меня лицо словно онемело. Первым пришел в себя Сенека, что неудивительно.

– Какая честь, – сказал он. – И безусловно, заслуженная. Теперь ты присоединишься к двум другим, покрытым неувядаемой славой…

Надо признать, язык у него был хорошо подвешен, всегда иметь под рукой нужные слова – настоящее искусство, и он должен был меня этому научить.

– …к Ливии, жене Октавиана Августа, титулованной как Юлия Августа, – мягко перечислял Сенека, – и Антонии Августе. И вот третья Августа! Но Ливия получила титул только после смерти супруга, Антония удостоилась чести за несколько месяцев до собственной смерти. Ты же надеваешь венок бессмертия молодой!

О да, Сенека настоящий мастер, и я был ему благодарен за то, что он заполнил возникшую в нашем общем разговоре паузу. Но мать все же заметила, что мы с Аникетом словно язык проглотили.

– А моему сыну нечего мне сказать? – спросила она.

– Похоже, я возвеличен дважды: сначала – как сын императора, теперь – как сын Августы.

Мать улыбнулась, но улыбка ее не была искренней.

– Ох уж этот юношеский эгоизм, все мысли только о себе, а не о матери.

– Я в таком восторге от твоего нового величия, что вынужден прикрыться щитом, чтобы не ослепнуть от его лучей.

Сенека чуть скривился. Не то? Перестарался?

– Но сын может обнять свою мать и просто сказать: «Я так горд!»

С этими словами я крепко обнял мать и поцеловал ее в щеку. Так лучше?

– Спасибо, – сказала она. – Лишь одно омрачает этот день: жаль, новости не узнает мой отец. Я бы так этого хотела.

Тут в ее голосе прозвучали искренние грустные нотки. В жизни моей матери было много перемен и крутых поворотов, она на многое шла ради выживания, но образ Германика всегда оставался для нее незапятнанным. Он был единственным человеком, чьим мнением она дорожила и кому хотела бы угодить. У каждого из нас есть кто-то (или что-то), память о ком останется для нас священной.

* * *

Далее последовали церемонии возвышения моей матери, но я не особенно их запомнил. Подобные мероприятия мало отличаются одно от другого: свидетели самого высокого ранга; роскошная обстановка; громогласное оглашение эдикта, а затем – застолье с вином.

В этот раз церемонию подпортила дикция Клавдия, но это было не важно, главное – эдикт, а не то, как его оглашают.

XXII

Я немного опасался Сенеки и первые дни обучения под его началом нервничал. Он был известным человеком – известным в том мире, с которым я еще не был знаком, ибо мой ограничивался двором и тренировочной площадкой. Рядом с ним я чувствовал себя невежественным мальчишкой. К тому же его выбрала мать, он был ее творением и был близок с ней.