– Ладно… Ты отлично выглядишь, – заявила Тесс.

Улыбнувшись, Аркадий взглянул на свой костюм.

– Я послал курьера за вещами. Надеюсь, ты не станешь возражать, что я оплатил покупки со счета компании. При обычных обстоятельствах я бы сперва позвонил, но оказалось, что у меня нет телефона. Если у мужчины не осталось достоинства, что же у него в таком случае вообще осталось?

Тесс улыбнулась.

– Разумеется.

Аркадий зашагал к двери – медленнее, чем прежде, чуть шаркая ногами. Правое бедро не особенно хорошо его слушалось, и старику пришлось опереться на трость. Хромота была легкой, почти незаметной, похожей на заевшую велосипедную трансмиссию. Если бы Тесс не присматривалась, то не увидела бы никаких изменений. Дойдя до двери, Аркадий обернулся и улыбнулся ей.

– А теперь я попрошу тебя еще об одной услуге. Отведи меня пообедать. Врачи здесь замечательные, я отдаю должное их профессионализму и доброте, но работники кухни – совсем другая история. – Старик хмуро кивнул в сторону подноса, на котором лежал сэндвич и стояла пиала из фольги с фруктовым салатом, к которым Аркадий даже не прикоснулся. – Так плохо я не питался со времен Аушвица.

Тесс следила за Аркадием, пока они обедали, следила за тем, как он читает меню, как его руки держат нож и вилку – крепко и умело. Запястья его были плотно прижаты к краешку стола в европейской манере. Тесс внимательно изучала, как двигается его челюсть, когда старик жует, стараясь сравнить того, кого видит, с оставшимся у нее в памяти образом Аркадия до удара. Ей казалось, что теперь он двигается и ест чуть медленнее. Пока Аркадий читал меню, ей почудилось, что с ним явно не все в порядке. Глаза его тоже двигались медленно. Ему понадобилось слишком много времени, чтобы прочесть одну страницу.

Не поднимая глаз, Аркадий произнес:

– Я, конечно, тронут твоей заботой, но такая настырность мне кажется излишней. Я заверяю тебя: если я соберусь отдать концы, то заранее дам тебе какой-нибудь знак.

Тесс покраснела, пристыженная. Даже ослабевший, почти впавший в старческую немощь, старик все еще заставлял ее чувствовать себя ребенком, которого отчитывают за плохое поведение.

– Извини.

– Не извиняйся. Твое беспокойство мне даже приятно. В конце концов, я русский. Без чувства неуверенности в своем будущем мы ощущаем себя ужасно одинокими.

Аркадий подозвал проходившего мимо официанта и попросил карту вин.

– Ты уверен, что тебе можно пить, Аркадий? Тебя только что выписали из больницы. Я не знаю, как вино будет взаимодействовать с прописанными тебе лекарствами.

Старик отмахнулся.

– Я впадаю в маразм. Мой разум гаснет, Тесс. Немного вина мне теперь не повредит. Ты хочешь, чтобы я умер не только безумным, но и несчастным?

– Не поддразнивай меня. Я не шучу.

– Все в этом мире достойно шутки, Любушка. Если бы тебе довелось повидать то, что видел я, ты бы знала об этом. – Старик улыбался грустно и доброжелательно. – К тому же утверждение, будто бы алкоголь не совместим с лекарствами – беззастенчивая ложь. Во время Первой мировой войны многие солдаты выбывали из строя после посещения борделя. Там они цепляли гонорею у продажных женщин, заболевали и не могли сражаться. Врачи знали, что их лекарства могут вылечить солдат, но только в том случае, если те будут держаться подальше от борделей. Солдаты, напившись, очень часто срывались и снова шли в бордель, где повторно заражались, поэтому врачи стали рассказывать, что медикаменты с алкоголем не сочетаются. Солдаты их слушались, не напивались, не ходили в бордель и вылечивали гонорею.

– Серьезно?

– Да. Как и большинство историй, эта тоже лжива, но ложь здесь, по крайней мере, оправдана. Местные врачи поддерживают это суеверие, ибо австралийцы ведут себя как животные. Если не забрать у них бутылку, они будут пить столько, сколько смогут.

– Животные? Грубовато, как по мне.

– Тогда как дети. Если им не расскажешь страшную сказку, если не напугаешь, они тебя не послушаются.

– Это правда.

– За это ты можешь поблагодарить войну. Война принесла в мир много вещей: пенициллин, амфетамины, автомобили… Всем хорошим вещам в нашей жизни мы обязаны великим войнам. Как ни трудно это признать, открытия, сделанные нацистами, продвинули мировой прогресс. Американцы амнистировали их физиков и получили нацистские ядерные технологии. Ракеты, задействованные во время «Блица»[55], также отправили человека на Луну.

Тон Аркадия был мягким, но в глазах поблескивала сталь. Они сверлили Тесс, которая ошеломленно смотрела на старика поверх меню.

– Но… Как ты можешь такое говорить после всего того, что с тобой случилось? Разве ты на них не сердишься?

Когда это уже слетело с ее языка, Тесс осознала всю ничтожность слова «сердиться» по сравнению со зверствами, о которых шла речь.

– Конечно, я никогда этого не забуду, – пожав плечами и слегка улыбнувшись, произнес Аркадий, – но злость – чувство бестолковое. Оно необходимо, когда нужно бежать, злость помогает тебе в драке, но в концлагере ты не можешь ни драться, ни бежать, поэтому злость там только вредит. Те из нас, кто выжил, научились сдерживать свой гнев, иначе он нас уничтожил бы. Мы не являемся машинами, способными вечно нагреваться от ненависти до белого каления. Нам необходимо отдыхать и заживлять свои раны. Если бы мы не смогли избавиться от страха и ненависти, то навсегда остались бы в тех концлагерях.

– Мне кажется, это совсем непросто. Сколько прошло времени, прежде чем ты смог успокоиться? После войны, я имею в виду…

Аркадий ответил не сразу. Не отрывая взгляда от Тесс, он положил нож и вилку на тарелку параллельно друг другу, давая тем самым понять, что наелся.

– О чем конкретно ты меня спрашиваешь?

– Когда ты перестал ощущать тяжесть… того, что случилось?

– Я ощущаю ее каждый день. Она никуда не исчезла и не исчезнет. Ни я, никто другой – мы никогда ничего не забудем.

– А-а-а…

Тесс понятия не имела, что на это сказать. Расстояние между ними превратилось в вакуум, и она не знала, чем его заполнить.

– Сочувствую.

– Я тоже, – мягким голосом произнес Аркадий, – больше, чем кто-либо может себе представить.

Он снова умолк, но, когда тишина затянулась, послышался его громкий голос. На этот раз его тон был добродушным и непринужденным.

– А что нам еще остается? Только жить дальше. Мы выжили, а плохие парни нет. Ты знаешь, если бы не концлагерь, я не встретил бы свою будущую жену, не прожил бы жизнь так, как прожил. Если бы не война, я бы сюда не перебрался, не было бы ни Адама, ни Кейда, ни тебя.