Две недели Утч еще продолжала ходить на работу, и я должен был волочиться в хвосте ее экскурсий. Но в ноябре туристы разъезжались по домам или собирались на юг; гидов увольняли. Она говорила, что любит эту работу, далекую от политики. Зимой она часто работала по приглашению советского посла М. Майского. Ей доводилось быть переводчиком у балетной труппы, у струнного ансамбля, у фокусника, у полковника в штатском и у целого ряда «дипломатов» неясного ранга и с неясными целями. Многие предлагали ей брак в России. Но ее планы на будущее всегда были достаточно скромны.

«Я могу быть либо коммунисткой в Вене, – сказала она мне, – либо коммунисткой в Советском Союзе».

«Либо ты можешь поехать со мной в Америку», – сказал я.

«Я не думаю, что Америка – подходящее место для коммунистов», – сказала Утч.

«Но почему обязательно быть коммунисткой?»

«А почему бы и нет? – спросила она. – Кто еще заботился обо мне?»

«Я буду о тебе заботиться».

«Но я совсем не знаю американцев», – сказала она.

В ее комнате было полно цветов; ей нравился зеленый цвет. День и ночь мы могли болтать и пыхтеть и при этом дышать кислородом. Но уже стоял ноябрь, и некоторые растения медленно умирали.

Однажды утром в Herrenzimmer Генрих побрил голову. Моя борода к этому времени уже отросла почти на полдюйма. Череп Генриха своим сиянием слепил мне глаза.

«Я думаю, что мы с Утч уедем в Америку», – сказал я им.

Он, казалось, не понимал английского и уставился на меня, набрал полный рот крема для бритья, а потом выплюнул его в раковину. Его мнение было предельно ясно. Я повернулся к раковине и, присмотревшись к своей зубной щетке, увидел, что все ворсинки на ней сбриты; пока я объяснялся с Генрихом, Вилли свершил это черное дело. Я перевел взгляд на Вилли, стоявшего у соседней раковины; он менял лезвие бритвы и ухмылялся. Он тоже, казалось, не понимал английского.

«Интересно, – сказала Утч. – Вилли и Генрих целых семь лет изучали английский в школе. Иногда они говорят по-английски со мной».

«Воображаю».

– Was ist[12]«воображаю»?

И вот мы пошли в золотой и красно-парчовый офис М. Майского в Советском посольстве. М. Майский был стар и морщинист; он смотрел на Утч с невыразимой нежностью и горечью – так больной дядюшка смотрит на свою дюжую племянницу.

«Ох, Утчка, Утчка», – повторял он.

Он говорил и говорил по-русски, но она попросила его перейти на английский, чтобы я тоже мог понять, о чем речь. Он печально обозрел меня.

«Вы, молодой человек, хотите забрать ее у нас? – спросил он. – Ох, Утчка, Утчка, что бы сказал бедный Кудашвили? Америка! Плакал бы он горько!»

Утч исправила порядок слов в его английском предложении.

Майский согласно покивал, у него были глаза на мокром месте.

«Ох, Утчка, Утчка, ведь ты росла на моих глазах! А теперь вот…»

«Я влюблена», – сказала Утч.

«Да, – глупо добавил я. – Я влюблен тоже».

«Как могло такое произойти?» – недоумевал Майский.

Костюм его был ярко-серым, если такое можно вообразить; галстук, поблескивающий картонным глянцем, тоже был сер, такими же были и его глаза, его когда-то белая рубашка, затемненные стекла очков и даже щеки.

«Сэр, – сказал я, – я думаю, Утчке надо будет говорить, что она больше не коммунистка и даже что никогда ею не была, чтобы ей разрешили въезд в мою страну. Но мы надеемся, вы понимаете, что это чистая формальность. Она рассказывала мне, как вы помогали ей».

«То есть ты отрекаешься от нас? – вскричал Майский. – Ох, Утчка, Утчка…»

«Я думала, вы поймете», – сказала Утчка, ничуть не тронутая стенаниями бедного Майского. Я, кстати, был очень ими растроган.

«Утчка! – воскликнул Майский. – Если ты едешь в Америку, значит, Бога нет!»

«Его и так нет», – сказала Утчка, но Майский возвел глаза к небу, как будто вызывал его. Я подумал, что дальше, возможно, он обратится к пролетариям всех стран, но он просто покачал головой.

А за окном стоял ноябрь; Майский изучал ноябрьский пейзаж.

«Меня так все огорчает, – сказал он, – эта погода, цены, отношения Запада с Востоком, а теперь еще это. Огорчает, что жизнь всюду становится хуже, хотя, впрочем, там, куда вы едете, может оказаться даже интересно, потому что там все это происходит гораздо быстрее».

Он вздохнул, выгнул окостеневшую спину и издал какой-то серый стон.

«Меня огорчает и забвение моральных ценностей современной молодежью. Сексуальная свобода, детское самодовольство, опасность новых войн, странная мода заводить так много детей. Я полагаю, что вы тоже собираетесь завести детей?»

Я почувствовал себя виноватым за все, что так огорчало Майского, но Утч сказала бодро:

«Конечно, у нас будут дети. Это вы просто от старости».

Я содрогнулся. Как бессердечна эта молодая особа, которую я собираюсь привести домой! Она явно лишена всякой сентиментальности. Я представил, как поразится моя мама. Но, возможно, Утч польстит моему пессимисту-отцу.

Позже Утч сказала:

«Кое-что в отношении Америки на самом деле очень меня волнует».

«Что же?»

«Ужасающая бедность, автомобильные аварии, расовая дискриминация, преступления на сексуальной почве…»

«Что?»

«Там все готовят на этих, как их, барбекю?» – спросила она.

Я представил себе Америку такой, какой она видит: страна подгорелых барбекю, завывающих полицейских сирен, насилия, на каждом шагу разбитые автомобили и голодные черные дети по обочинам дорог.

Мы раздобыли для Утч необходимые бумаги в американском консульстве. Человека, с которым мы там беседовали, огорчало все то же, что не давало покоя М. Майскому, но мы с Утч пребывали в хорошем настроении. Возвратившись домой, Утч порепетировала свою речь-отречение. Когда я вошел в туалет, Вилли сбривал брови.

«Вот сейчас, – сказал я, – Утчка репетирует свой въезд в Соединенные Штаты».

«Пойди порепетируй свой собственный въезд». – сказал он.

Тут вошел Генрих с обнаженной грудью, встал у зеркала и направил на себя тюбик с кремом для бритья, словно это был дезодорант: обе подмышки он заполнил густой пеной, отвернулся от зеркала и похлопал руками по бокам, словно какая-то неуклюжая дикая птица. Пена обрызгала стены, медленно стекала по его ребрам, пачкала башмаки.

«Я думаю, тебе прежде надо жениться на ней, а потом уж увозить куда бы то ни было», – сказал Генрих.

«Ja, – сказал Вилли, он выглядел удивительно: эдакий только что вылупившийся совенок, – это единственно приличный выход из положения».