Он смотрел на меня в упор. На гангстера, или наемного убийцу, или телохранителя он не был похож; он выглядел как обносившийся ювелир, который, пренебрегая собственным здоровьем, тратил деньги лишь на дорогие кольца и ожерелья для женщин, вечно покидавших его. Лучше бы он купил изысканную брошь, чтобы прикрыть дырку; да, может, и простой булавки хватило бы; только трудно было бы ее приколоть. Мне показалось, он пришел без пистолета.

«Что вы думаете о моем английском?» – спросил он.

«Довольно хорош», – сказал я.

«Ja, неплох, – подтвердил он. – Она изучала его, и я тоже. Она ходила по музею, и я ходил. Она садилась на трамвай – я старался следовать за ней. Обычно она не видела меня, но иногда я был недостаточно осторожен. Я старею, вот в чем дело».

«Почему вы преследуете ее? – спросил я. – Вы все еще работаете на русских?»

Он плюнул в раковину и покачал головой.

«Что русские, что американцы – все едино, – сказал он. – Я обещал Кудашвили. Я обещал присмотреть за ней, пока она не воссоединится с ним. Откуда я знал, что его убьют? Я обещал присматривать за Утчкой. Но не более. Кто думал, что ей понадобится целых двадцать пять лет, чтобы выйти замуж?»

«Боже, – сказал я. – Вам надо было рассказать ей все».

«Она ненавидит меня, – сказал он. – Это несправедливо, конечно. Да, я работал раньше на Бенно Блюма, ну и что? А потом я работал на Кудашвили. Она что, думает, он ангел?»

«Скажите ей об этом сейчас, – сказал я. – Докажите ей, что вы существуете на самом деле. Но сначала, пожалуй, я пойду как-то предупрежу ее…»

«Ты ненормальный, что ли? – воскликнул он. – Все кончено. Больше она не увидит меня, так зачем ей знать? Она думает, что я – сон. Просто скажите ей, что больше я ей не буду сниться. И это правда. Вы на ней женились, теперь и присматривайте за ней».

«О, конечно, конечно», – заверил я. Его слова показались мне искреннее, чем те, что говорил нам священник. И обещание мое прозвучало горячее моей клятвы верности у алтаря.

Вдруг он нагнулся над раковиной, быстро, с какой-то болью взглянул на свое отражение в зеркале, потом отошел, рыдая, и осел возле кабинок, тихо плача, содрогаясь всем телом.

«Я вас обманываю, – сказал он. – Все эти годы я надеялся, что хоть раз она взглянет на меня без ужаса и не вскрикнет, как при виде чудовища. Когда она была девочкой, она смотрела на мое лицо так, словно не видела в нем ничего особенного, будто ей просто немного жаль, что со мной такое случилось. Она была чудесным ребенком, должен вам сказать».

«Так в чем же вы меня обманываете?»

«Я наблюдал, как она ввязалась в историю с этими двумя малолетками. Сначала я думал, что убью их обоих. Потом думал, что убью тебя, но ты просто втрескался в нее, я вижу. Я тоже в нее втрескался».

«Вы любите ее?»

«Ja, – выдавил он, – но теперь все кончено! И лучше ни слова не говори ей об этом, или я найду тебя хоть под землей. Даже если это будет какая-нибудь Оклахома, – сказал он, – я найду тебя и глаза повыцарапаю».

«Оклахома?»

«Не важно! – продолжал всхлипывать он. – Я позабочусь о ней. Сам Кудашвили не смог бы о ней лучше позаботиться! Однажды он сказал мне, что ни минуты не будет спускать с нее глаз до тех самых пор, пока она не выйдет замуж за подходящего парня, а я спросил: «А что, если она влюбится в неподходящего?» И он ответил: «Убью его, конечно». Я люблю ее довольно сильно, должен признаться».

«Любите?» – спросил я.

«Ja, – яростно крикнул он. – Что ты знаешь об этом? Ты можешь только трахаться!»

Он выпрямился, одернул пиджак и поправил узел галстука. Я ошибся: когда он приводил в порядок галстук, я увидел у него пистолет. Из зеленой кожаной кобуры, висевшей на плече, высовывалась костяная рукоятка.

«Если ты когда-нибудь расскажешь ей обо мне, – сказал он, – я услышу это на другой стороне земного шара. Если ты будешь плохо заботиться о ней, я почувствую это по тому, как рукоять пистолета войдет в мою руку. Я представлю себе, что пуля уже в твоих легких, я так явственно воображу себе это, что ты и вправду умрешь».

Я ему поверил; пожалуй, эта вера до сих пор не развеялась. Когда он проходил мимо меня, верхний свет тщетно пытался проникнуть в его кошмарную дыру.

«До свиданья, – сказал я. – И спасибо, что вы присматривали за ней».

Должно быть, я не внушал доверия, потому что он вдруг решил представить доказательства серьезности своих намерений. Он прошел вдоль ряда раковин и открыл все краны, потом прошел по всем кабинкам и в каждой дернул за цепочку, и Herrenzimmer огласился звуками бурлящей воды. Когда он вытащил свой пистолет, я решил, что пополню жуткую статистику Бенно Блюма.

«Поставь крем», – приказал он.

Я поставил жестянку на раковину рядом с собой; он прицелился и выстрелил; жестянка, вращаясь, как волчок, пролетела вдоль ряда раковин и приземлилась в последней, подпрыгивая в потоке воды. В ней, в самой середине, зияла дырка. Оттуда текли и капали остатки крема. Постепенно шум воды в унитазах прекратился; один за другим он закрыл все краны, а жестянка все еще кровоточила.

«Auf Wiedersehen», – сказал он.

И плотно прикрыл за собой дверь. Когда я выглянул в длинный коридор, его уже не было. Ни Генрих, ни Вилли, ни Утч не видели, как он уходил.

Вернувшись в комнату, я обнял Утч, сказал, что никогда ее не обижу, что со мной она всегда будет в безопасности.

«Я собираюсь жить с тобой, да, – сказала она. – Но мне совершенно не нужно, чтобы ты был моим сторожем».

Я не стал ничего объяснять.

Нам оставалось только одно. Мы взяли напрокат машину, и я повез Утч в Айхбюхль, город, где она родилась, даже дважды, если можно так сказать. Она не была там с тех пор, как Кудашвили увез ее.

На окраине Винер-Нойштадта, где был пойман отец Утч, посягавший на самолеты, мы проехали мимо гигантских нетронутых развалин завода «мессершмитов». Его окружала колючая проволока. Кое-где просматривались надписи verboten[13], потому что это место сильно бомбили, и не все бомбы взорвались. Два-три раза в год какая-нибудь взрывалась; возможно, этому способствовали кошки, белки и бродячие собаки. Опасались, что, если это место не закрыть, сюда могут забрести и подорваться дети. Расчистка развалин была долгой и опасной работой; бульдозеры здесь не годились. У обочины лежал огромный снаряд, безжизненный, как разграбленный корабль. На окраине города простиралась широкая, изрытая выбоинами, уже никому не нужная взлетно-посадочная полоса – даже по сегодняшним меркам самая большая в Европе, больше, чем в Орли или в Хитроу. Можно было бы запросто отремонтировать ее, но жители Винер-Нойштадта выступили против; они уже достаточно наслушались самолетного рева. За монастырем в Кацельсдорфе, где мама Утч заимствовала книги, мы нашли деревеньку Айхбюхль, где появилось много новых домов – загородные виллы докторов и юристов из Вены. И там все еще обитали крестьяне, но, как всегда и везде, все крестьяне были лишь частью пейзажа, сливаясь с местностью. Приходилось пристально вглядываться, чтобы понять, чем они действительно занимаются. В Айхбюхле они выращивали яблони, разводили пчел, иногда закалывали свинью или, реже, теленка. Они делали собственную колбасу; они выращивали собственные овощи; они охотились на фазанов, кроликов, косуль и диких кабанов. У каждого был подвал для картошки, в котором хранились и картофель, и яблоки, и капуста, и свекла; у каждого был виноградник, и делали свое вино; у каждого было хоть несколько кур-несушек, но собственные коровы были только у двоих, и у них брали молоко и сливки. Там был только один Gasthof, единственное заведение, где выпивали и закусывали единственным блюдом в меню. В тот день, когда мы туда зашли, был сербский фасолевый суп, черный хлеб и на выбор пиво или вино. Был полдень. Чуть выше по дороге маячило нечто вроде сарая, но Утч не хотела туда смотреть и не хотела ни кого расспрашивать про маленькую дочку фрау Тальхаммер, которая так поразила советского офицера.