На этом, в принципе, совещание закончилось, генералы по очереди подходили к столу, передавая свои записки Малинину, закурили и, разбившись по интересам, стали обсуждать наболевшие вопросы. Игнорируя при этом Рокоссовского. Который, впрочем, не расстроился и, заняв место рядом со своим начштаба, занялся анализом информации о поступающих в его распоряжение войск. А их, по первым прикидкам, получалось немало, в северной группе, как для удобства разделил отступающие войска для себя Рокоссовский относительно Минского шоссе, находилось до 120 тысяч человек. И в южной – до 80 тысяч. Вся эта масса числилась в составе тридцати семи дивизий, не считая артполков РГК и танковых бригад. Глядя на численность большинства этих дивизий, Рокоссовский понимал, что это просто перечисление штабов – дивизионных и полковых, а также тылов и дивизионных артполков, большей частью без матчасти. Но попадались и вполне еще крепкие дивизии. Вот их-то он и видел костяком, на который ему предстояло наращивать остатки разбитых частей.

Закончилось совещание около полуночи. Рокоссовский выключил свет, оставив включенной только настольную лампу, которую поставил на пол за свой стол. После чего подошел к окну и, приподняв и закрепив светомаскировку, открыл его, чтобы выветрить весь дым, оставшийся от двух десятков беспрерывно смолящих мужчин.

В этот момент на столе зазвонил телефон. Рокоссовский подошел, снял трубку и представился.

Цанава в это время, заняв место генерала, вдохнул свежий морозный воздух и, подождав немного, закрыл окно, опустив светомаскировку.

– Немцы под Гжатском, – кладя трубку, оповестил Рокоссовский.

– Ну, все как и должно быть.

– Прикрытие города сегодня день продержалось на Юхновском большаке. Завтра собираются дать бой в самом городе.

– Вот видишь, Константин Константинович! А ты из Вязьмы драпать собирался. Оказывается, можно ведь и упереться, выиграть время, а время – самый главный ресурс в нашей ситуации. Потому как он невосполнимый!

– Да я… Да как вы… – Рокоссовский, побледнев, начал подниматься со стула.

Цанава успокаивающе махнул рукой.

– Все! Все, Константин Константинович. Успокойся! И выслушай до конца. Просто я конкретно тебя знаю лучше, чем ты сам себя. Это ведь я настоял, чтобы приказ 4 октября тебе пришел письменный. Почему? Потому что знал, что устный о передаче армии ты откажешься выполнять. А пока тебе его повторят, сутки времени потеряем. Прибыл бы ты в Вязьму вечером шестого, а товарищ Никитин тебе доложил бы: так и так, войск нету, оборонять город некому. А тут еще немцы в сумерках на окраины города выкатились бы. И пожал бы ты плечами, вроде того, что делать нечего, надо драпать, в смысле отступать. И рванул бы со штабом в сторону старинного русского города Можайска. Поэтому я сделал так, чтобы ты приехал сюда не шестого, а пятого. И, как ты знаешь, своей властью войска отправил туда, куда и нужно было отправить. А все почему, Константин Константинович?

Потому что у будущего Маршала Победы не должно быть в биографии таких темных пятен. Порочащих честь советского маршала. Вот от этого пятна я тебя и уберег. Ну, а дальше все в твоих силах! Ты ведь и правда лучший генерал на этом участке фронта. Так что действуй! А я буду тебе помогать. Оба будем работать на нашу общую Победу.

Рокоссовский сидел на стуле, опустив голову. Не то чтобы он признался в том, чего на самом деле не было, просто, взвесив слова комиссара и вспомнив свои чувства, которые одолевали его на подъезде к Вязьме, он в душе вынужден был признать, что такая подленькая мысль мелькала в его голове. И осознание правоты комиссара его угнетало. Но последние слова Цанавы придали ему уверенности. Не все потеряно. Ему доверяют. И доверяют в действительно катастрофическом положении. А это дорогого стоит. Но и спрос в случае неудачи будет соответствующим.

Он поднял голову, голос его звучал глухо, но твердо:

– Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы стать гитлеровцам костью в горле.

– Можно хоть чирием на заднице. Не смертельно, но быстро и всей ордой к Москве в атаку не поскачешь, и на попе ровно не посидишь. А если сильно намять и растереть, то и помереть можно от инфекции. И еще неизвестно, что страшней, – уточнил комиссар.

Район д. Хватов Завод

Война для старшего лейтенанта пограничных войск НКВД Степана Гришина началась не 22 июня. Еще 18-го пришел приказ о переходе пограничного отряда в оперативное подчинение дивизии прикрытия госграницы. Уже на следующий день и он, и начальник заставы отправили свои семьи на родины жен. Погостить. А сами вместе с личным составом на ночь стали уходить в опорный пункт, отрытый на высотке в тылу заставы, где и ночевали под открытым небом. Поэтому рано утром 22 июня во время первого артобстрела заставы погиб только один их часовой. А застава смогла продержаться на высотке весь световой день и отразить с десяток атак немецкой пехоты, перемежаемых артобстрелами. Стрелковый батальон дивизии прикрытия до них не дошел. В минуты затишья, когда немцы готовились к очередной атаке, позади позиций заставы слышались звуки боя. Возможно, это сражался этот батальон. Однако в тот день гремело со всех сторон, и утверждать, что было именно так, было невозможно. Как потом понял Степан, их заставе повезло. В полдень на их позиции сумел пробраться посыльный из комендатуры, который принес приказ об отходе. Что их застава и сделала, прорвав окружение уже под утро 23 июня. А дальше были бесконечные марши по лесам и болотам Белоруссии. Но уже в составе подразделений соседнего отряда. К своим вышли в районе Витебска в первой декаде июля. И тут же снова, уже вместе с этими частями, к которым они вышли, попали в окружение. К пограничникам, имевшим уже изрядный опыт выживания в такой ситуации, примкнули красноармейцы и командиры ближайших частей. И через две недели нового похода оказались на своей территории. Пограничникам было проще, в то время как остальные проходили проверку в особом отделе Западного фронта, у них имелись не только личные документы, но и личные дела, вынесенные штабами отрядов. Поэтому Гришин быстро получил назначение командиром роты в 252-й полк охраны тыла, формируемый на основе конвойного полка НКВД, и теперь пополняемый до штатов военного времени пограничниками. А далее была, в общем-то, рутинная служба по охране тыла фронта. Рутинная она была в сравнении с тем многодневным и изматывающим маршем по выходу с территории, занятой врагом. А так было все: и стычки, и задержания переодетых диверсантов, и борьба с дезертирами и паникерами, помощь милиции в поимке ракетчиков, прочесывание местности и поиски парашютистов. Уже получив назначение в полк охраны тыла, Степан написал письмо теще, жившей в Горьком, с вопросом, приехали ли к ней его жена и дети. Ответное письмо пришло в конце сентября. Опуская все женское многословие и эмоции, ответ был отрицательный, ее дочь и внуки не приехали. Мысли о семье терзали Степана каждую свободную минуту и каждую ночь. В голове рисовались страшные картины, подобные тем, что он видел на дорогах Белоруссии и Смоленщины во время отступления. Он старался отогнать их, заставить надеяться на лучшее, но как только его воля ослабевала, они появлялись вновь. Поэтому он, как мог, старался загрузить себя делами. Тогда просто было некогда думать, и ему становилось легче. К постели старался подходить уже в состоянии, когда даже думать не мог, и просто проваливался в сон без сновидений. В конце сентября он получил очередной кубик на петлицы, став старшим лейтенантом.