Потом отправил туда же и бесполезную теперь сумку.

Распятый камуфляж Галицына был неким символическим, угрожающим знаком всем, кто ступит на этот берег. Пока было чучело, но от него исходила чужая, зловещая воля и решимость.

Однако настоящее распятие они обнаружили спустя полчаса, когда звериный рев повторился, и как показалось, чуть ближе. Сын пленного фашиста передернул затвор автомата и крадучись двинулся на звук. Рассохин хоть и был безоружен, однако пошел следом: впереди стояла стена стволов могучих сосен, видимость полтора десятка шагов, не более, и зверь, если это был он, мог выскочить внезапно. Так они прошли метров двести, прежде чем вновь услышали хриплое, утробное ворчание и глухой стук, теперь несколько правее. Гохман в тот час изменил направление и сделал знак — осторожнее. Это мог быть медведь, кормящийся на муравьиных кучах, которые встречались здесь довольно часто, весенний бор был гулким, как храм, и усиливал все звуки.

Вдруг участковый вскинул автомат и стал выглядывать что-то из-за дерева. Замер на мгновение, расслабился и ругнулся.

— Ничего себе упаковали! Вот это уже чистый криминал…

Впереди между двух сосен на земле корчился человек: сквозь рукава его брезентовой куртки была пропущена березовая жердь метров шести длиной, растянутые кисти рук и локти прикручены веревкой, а на голове — брезентовый чехол от палатки, завязанный на шее.

Рассохин слышал о такой старинной казни по-таежному, но видеть подобного еще не приходилось…

Человек пытался встать, однако сил уже не хватало, жердь перетягивала и одним концом упиралась в сосну. Участковый ловко рассек веревки и вспорол рваные рукава энцифалитки, после чего сдернул прогрызенный напротив рта мешок и отпрянул.

— Мать твою!.. Мишка? Скуратенко?

Тот сел, как чурка. Затекшие, с посиневшими кистями руки не слушались, взгляд дикий, блуждающий. Глаза загноились, губы истрескались и кровоточили, на грязном заросшем лице какие-то белые разводы.

— Убью, сука! — прохрипел он. — Ментяра поганый…

— Мишка, ты что? — Участковый поставил его на ноги, прислонил к дереву. — Это же я, Федор Гохман!

— Зарежу паскуду…

— Тебя кто распял?

— У-у, падла! — заревел и одновременно заскулил моторист. — Он мне ответит! Кишки выпущу!

Гохман похлопал его по щекам.

— Ну все, все, ты спасен, будешь жить. Кому кишки собрался выпускать? Кто тебя так?

— Полкану этому долбаному! — осмысленно проговорил Скуратенко.

— Тебя что, этот полкан на жердь поставил?

— Не поставил, а подставил, падлюка. Сдал, сучий потрох!..

— Ладно, пошли на стан.

Участковый закинул одну безвольную руку себе на шею, Рассохин подхватил другую, но Скуратенко слабо воспротивился.

— А ты — кто?

От него несло, как от бомжа — мочой, немытым телом…

— Это свои, — успокоил Гохман. — Рассохин, ученый из Москвы.

— Какой Рассохин?

— Тот самый, геолог…

— Чуть коньки не отбросил, — расслабившись, пожаловался вдруг моторист. — Жрать дайте…

— Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?

— Полкана самого чуть… — Скуратенко выматерился. — Из-за него и меня приговорили.

— Кто? Погорельцы?

— Сорокинские, твари…

Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:

— Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?

— Ты мент, а не знаешь! — возмутился моторист. — За что тебе только зарплату дают?!

— Ты короче, без комментариев!

— Четверо на «Прогрессе», баба с ними, молодая, красивая, зараза… — Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. — Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…

— Куда?

— Вверх пошли…

— Чем они тут занимаются? Копают клады?

— Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.

— Как — лечат?

— Мозги лечат. Полкана воспитывать увезли. А я, видно, конченый для них… Но я не в претензии! Заявления писать не буду.

— Почему?

— Не хочу!

На стане Скуратенко положили на расстеленную палатку, и Гохман принялся его потчевать: сначала напоил яблочным соком, а потом разогрел тушенку и стал кормить бульоном, с ложечки, как ребенка. Тем временем Рассохин массировал его руки, онемевшие от веревок: правая уже чуть шевелилась, но левая, синюшная, висела плетью.

— Его надо в больницу, — сказал Стас. — У него явная пневмония, воспаление легких. Вон какие хрипы, и потный… На сырой земле лежал.

— Ты что, доктор? — между делом спросил Гохман.

— Это мы проходили…

— Не поеду, — захлебываясь от жадности, заявил моторист. — Пока их, сволочей, не грохну. А бабу эту, стерву, на кукан насажу!

— Они траншей нарыли?

— Ну да. И снова копать приехали, с лопатами. А тут мы…

— Говоришь, они только мозги лечат?

— Они не золото ищут — книги…

— Какие книги?

— С какими-то знаниями, древними. По медицине, что ли, я не понял. А полкан понял, сука…

— На Коренной Соре вы с полковником копали? — вдруг спросил Рассохин, чем вызвал недовольство.

— Мы, а что тебе-то? Ты вообще откуда взялся на Карагаче?

Участковый заткнул ему рот ложкой.

— С ученым повежливей надо, Миша…

— Носит вас! — с трудом проглотив бульон, сказал тот. — Полковники, ученые! И эти еще, лекаря, мать их… И все лечат!

Стас достал из рюкзака фляжку, налил глоток водки в стаканчик и поднес ко рту Скуратенко.

— Выпей, может, подобреешь…

Тот выпил и на самом деле слегка подобрел, даже пальцы левой руки зашевелились. Правой же попытался сам взять ложку. Рассохин не отступал.

— Клад с полковником поделили?

— Поделили, — не сразу признался моторист. — Он себе больше взял, волчара… Налей еще?

— Что хоть было? — Стас выпоил еще стаканчик.

— Книги кержацкие. Иконы медные, кресты…

— А золото?

— Не было там золота! Один крест только серебряный, килограмма на полтора. И еще корка от книги, тяжелая. Но полкан все себе взял!