солянка: на тарелке лежат сосиски, куриные шашлычки, кусок хлеба, пара брокколи, и все это залито густым соусом. Уверена, что отец просто скупил весь отдел распродаж в супермаркете; все, на чем был желтый ценник со скидкой, оказалось у меня на тарелке, залитое кетчупом.

Главным поваром в доме всегда была мама. Отец пропадал на службе, а у нее в гарнизоне не было особых дел, кроме как месяц за месяцем воплощать в жизнь рецепты из дюжины кулинарных книг любимого Гордона Рамзи. Куда бы мы ни переезжали, ее лазанья мгновенно становилась сенсацией. Офицерские жены вечно клянчили у нее рецепт, но она робко улыбалась и клялась, что это семейная тайна. Она так никому и не сказала, что придумала его сама.

– Не стоило тебе беспокоиться, – говорю я отцу, когда он жестом приглашает меня сесть на диван напротив своего кресла. И добавляю с улыбкой: – Выглядит потрясающе!

Это неправда, но он старается, и его ответная улыбка определенно того стоит.

Мы едим в относительном молчании. Фырканье почти пустой бутылки из-под кетчупа и стук ножей и вилок – единственные звуки, заглушающие очередную серию «Так держать» [28], которая идет с убавленным звуком по телевизору в углу. Отец тихонько посмеивается над очередным промахом Кеннета Уильямса, и я слышу, как он хихикает – именно хихикает – над комедийными недомолвками.

– Снова появились лисицы, – говорит он с набитым сосиской ртом. – Опять нагадили у Ричи в розовых кустах.

– Это вроде считается хорошим удобрением, разве нет? – спрашиваю я, недоумевая, почему он выбрал эту тему.

– Ай, это да. Но он все время туда наступает, когда ухаживает за цветами. Вчера притащил все это в дом, так Трикси чуть с ума не сошла.

Деревенские сплетни невероятно увлекательны, как всегда.

– Эти рыжие засранцы и за воронами охотятся. Смотрительнице недавно пришлось отбиваться от одной из них палкой, когда она попыталась сцапать маленькую Люси.

Окей, беру свои слова обратно: я бы заплатила, чтобы посмотреть на это.

– Какой ужас. Они в порядке? – спрашиваю я, и он кивает.

– Если увидишь хоть одну лисицу, Ричи говорит, можешь взять его шланг у сарая, чтобы ее спугнуть.

– Спасибо, непременно. – Честно говоря, вряд ли.

– Кхм… Саймон, ну, ты знаешь Саймона из диспетчерской…

Ну вот, приехали. Он всегда так начинает свои нелепые лекции, даже когда как бы и не сердится, но чувствует, что как отец обязан отреагировать на то, что ему снова кто-то нашептал.

– Он сказал, что видел тебя на камерах сегодня около пяти утра. – Достопочтенный Саймон не упустит случая, разумеется. – Я не против, чтобы ты возвращалась домой поздно, боже мой, ты взрослый человек, я это знаю. Я и не то еще делал в твоем возрасте. Просто – где ты была? Боб мне не говорит.

Господи, благослови Боба с его мантрой «я ничего не видел». Он, похоже, единственный верный мне человек на свете.

– Я ходила в библиотеку, а потом встретила друзей, и мы зашли выпить по стаканчику на обратной дороге, но одним стаканчиком не ограничились. По причине похмелья я снова сегодня опоздала, так что меня опять отправили с выручкой в сейф.

Ну, в принципе, так оно и было. Он кивает, не до конца убежденный, и делает глоток из чашки. Теперь нам обоим неловко, и я не могу сказать, что он сует свой нос в мои дела, просто отцовскую заботу трудно отключить, даже если ты сам был уже женат в возрасте своего ребенка.

– Они все болтают, ты это знаешь. Просто будь осторожна. Тебе не нужна репутация Лиззи Макинтош.

Лиззи Макинтош была дочерью сержанта на военной базе в Германии, где мы жили, когда мне было примерно лет одиннадцать. Она была красавицей, ей завидовала вся женская часть гарнизона. Офицерские жены вечно следили за ее дверью, пока ее отца не было дома, и, когда к ней стали приходить и уходить солдаты, и так весь день, причем уходили они всегда с благодарностями, поползли слухи, что они все ходили к ней изменять своим женам. Жены превратили ее жизнь в ад, нас, детей, к ней не подпускали. И только через несколько лет, когда их куда-то перевели, мы все узнали, что она изучала спортивную физиотерапию в колледже и помогала военным восстанавливаться после ранений, полученных во время тренировок и военных учений.

Отец всегда приводит Лиззи как пример. Она делала доброе дело, но в армейском сообществе сплетни распространяются как пожар. Они способны превратить котенка в свирепого льва, если станет скучно. Отец знает, что я никогда ничего плохого не сделаю, но в этом месте репутация – все, и моя репутация – прямое отражение его. Я уверяю его, что буду осторожна, что не дам никому повода для пересудов, и он спокойно возвращается к своему фильму.

Когда я поднимаюсь к себе в комнату и выхожу на балкон, Кромвель и Люси меня уже ждут. Я держу Кромвеля на коленях, не подпуская его к пернатой сопернице, и в кои-то веки он не сопротивляется. Ему нравится ласка, так же как и мне. Я достаю половину сосиски, завернутую в бумажное полотенце, разворачиваю и кидаю Люси. Она ловит ее на лету и несколько раз кромсает клювом, прежде чем проглотить. Кромвель мяучит от зависти, и я достаю из кармана несколько оставшихся там кошачьих печенек.

Накормив, я обращаюсь к ним обоим:

– Мне казалось, это место давно уже перестало быть тюрьмой? – Моя аудитория молчит. – Мало мне собственных мыслей, анализирующих каждый мой долбаный шаг, напоминающих обо всех тупых вещах, что я сделала и сказала в неподходящие моменты. Но нет, я не могу прожить и дня без того, чтобы весь мир не высказался по этому поводу. Отец вдруг включает заботу, но волновало ли его когда-нибудь, чем мы с мамой занимались в те полгода, когда его не было с нами? Не-а, не волновало. И что такого ужасного в том, чтобы я была счастлива? Неужели все хотят, чтобы я сидела тут, как какая-нибудь матрона, шила у камина и любезно улыбалась?

Я зарываюсь лицом в пушистое плечо Кромвеля. Мне хочется кричать. Так странно чувствовать себя сердитой. Я знаю, кто я такая, знаю, где живу. Я знаю, что на бумаге моя жизнь идеальна. Но я ощущаю себя сидящей в клетке.

– И почему этот человек все время исчезает, как чертов Гарри Гудини, – каждый раз, как только все начинает налаживаться? Стоит мне подумать, что я нашла кого-то, с кем могу быть собой, могу плакать, могу говорить больше одного