– Хотите сказать, что оружие и наркотики тоже пришлось отнести в тайник?

– Конечно, – кивнула Юшкова и опять затянулась. – В первую очередь.

– А потом уж деньги?

– А потом деньги, – невозмутимо кивнула Юшкова. – За деньги не судят, – пояснила она. – Да! Я так и не спросила... Вы ко мне по делу или так?

– Повестка, – пожала плечами Касатонова, поднимая с пола свою сумку.

– Значит, и на меня вышли?

– На всех вышли.

– Понятно... Труп, он и есть труп. Убийца нужен, позарез нужен убийца. Труп взывает, да?

– Знаете, я как-то не привыкла к такой легкости суждений, – Касатонова посмотрела на Юшкову изумленным взглядом. – А убийца действительно нужен. Он оправдает все, объяснит и расставит по своим местам. Сейчас, когда его нет, в мире хаос и бестолковщина. Стоит ему только появиться, тут же воцарятся порядок и гармония.

– Зазвучит музыка, рассмеются дети, люди примут позы достойные и естественные?

– Да, примерно так.

– А сейчас все кривляются, делают какие-то дурацкие ужимки, прыжки, оправдываются, ищут доказательства своей невиновности, да?

– Примерно, – опять согласилась Касатонова, понимая, что Юшкова впала в какой-то ернический кураж. А не надо бы ей, не надо бы. Если уж кому и куражиться, то не ей. – Я всего лишь курьер. – Она нашла наконец в своей сумке мятую повестку и расправила ее на столе.

– А я всего лишь секретарша.

Глядя на Юшкову, Касатонова не переставала удивляться – это был совсем не тот человек, которого она видела в конторе мебельной фабрики. Там в ней чувствовались зависимость, готовность выполнить любой приказ, каприз, не задумываясь даже о его разумности. Здесь же сидела женщина властная, снисходительная, даже ее усталость казалась значительной. Ее нисколько не взволновал вызов к следователю, она лишь усмехнулась каким-то своим мыслям, чуть повела плечом.

– Вы хорошо знали Балмасова? – спросила Касатонова.

– Достаточно. Мы жили с ним одно время.

– В каком смысле?

– В самом прямом. В одной постели. Ничего... Все получалось. Все, как говорится, путем. А потом кончилось.

– Такие вещи обычно всегда кончаются. Рано или поздно.

– У нас кончилось скорее поздно, чем рано. Как это пишут в любовных романах... Он разлюбил и ушел к другой.

– Мне это знакомо, – кивнула Касатонова.

– Кофе? – неожиданно спросила Юшкова.

– Охотно.

– Вы не торопитесь?

– Воскресенье, – Касатонова сделала легкий жест ладошкой.

– Тоже верно. – Юшкова поднялась, вышла на кухню. Ноги, как успела заметить Касатонова, у нее были плотные, даже тяжеловатые, но походка легкая. Теперь, когда хозяйка возилась с кофе, Касатонова смогла наконец внимательно осмотреть комнату. Стандарт, полный, унылый стандарт. Стенка с хрусталем, две полки случайных книг, под ногами ковер, в углу телевизор, на журнальном столике пульт управления. И диван, который можно раздвигать на ночь, превращая в нечто двухспальное. Да, над диваном картина, вот картина настоящая, написана маслом, на холсте, хотя рамка простая, вроде даже самодельная. Картина Касатоновой понравилась – подсолнухи, написанные резко, броско, с обилием краски.

– Хорошая работа, – сказала Касатонова, когда в дверях появилась Юшкова с маленьким подносом.

– Да, мне тоже нравится. В Коктебеле купила. Вернее, купил Балмасов, когда мы как-то оказались в тех краях. Выбирай, говорит. Я и выбрала.

– Будет память, – обронила Касатонова и тут же пожалела о своих словах – прозвучали они двусмысленно.

– О Балмасове? – жестко усмехнулась Юшкова. – У меня и без того достаточно причин помнить его по гроб жизни. Его многие будут помнить. По гроб жизни. Как последнего подонка. И я тоже, – Юшкова поставила поднос с чашками на столик. – Я тоже буду его помнить как последнего подонка.

– Вы поссорились? – это единственное, что сообразила спросить Касатонова.

– Поссорились? – расхохоталась Юшкова. – Мы прокляли друг друга. Впрочем, честно говоря, проклинала в основном я. Он только уворачивался. Так что передайте своему следователю, что у меня был повод его убить. Как, впрочем, и у многих других.

– У многих?

– Цокоцкому он уже три года не отдает пятьдесят тысяч долларов. И тот наконец понял, что уже не отдаст.

– Давно понял?

– Месяца два назад. Произошел между ними разговор, и тот понял. Да там и понимать-то особенно не нужно было... Балмасов сказал ему открытым текстом. Вертись, говорит, возвращай эти деньги как можешь, я мешать не буду. Теперь он и не сможет помешать. Пуля в затылке, тело в морге, кредиторы с носом!

– Откуда вы знаете, что пуля в затылке? – негромко, словно боясь вспугнуть осторожную птицу, спросила Касатонова.

– Понятия не имею! – беззаботно хохотнула Юшкова. – Откуда-то мне это известно. В самом деле, откуда? Может, по телевидению сообщили?

– Не сообщали, – все так же тихо, но твердо сказала Касатонова.

– Значит, скажут! Так вот, это Цокоцкий... А главный бухгалтер последний год вообще по лезвию ножа ходит.

– Это Хромов?

– Он самый. Подписал бумаги под честное слово Балмасова и вляпался. У Рыбкина, это наш главный снабженец, сожрал семью.

– Всю?

– Нет, жену. А детей выплюнул.

– И у вас тоже есть причина?

– Конечно! Я же говорила! Балмасов питался человечиной, понимаете? Он пожирал всех, кто оказывался на расстоянии вытянутой руки. Не мог отпустить человека, не высосав из него все соки! Говорю же – людоед!

– И питался человечиной?

– Ну... – Юшкова помялась. – Иногда курятиной.

– Кошмар какой-то! – убежденно сказала Касатонова. – Но если двое расстаются... Какая бы ни была причина... Это еще не повод совершать смертоубийство.

– Повод! – отрезала Юшкова. – Вполне достаточный повод. Вполне достаточный.

– Вы думаете? – со светским великодушием уточнила Касатонова.

– Уверена!

– С вами так интересно разговаривать!

– Особенно когда я говорю лишнее, да? – Юшкова пустила к потолку щедрую струю дыма.

Касатонова, еще раз взглянув на Юшкову, вдруг поняла – та находилась в состоянии легкой истерики. Да, она могла произносить слова, угощать кофе и сигаретами, рассуждать о бывшем любовнике, но при этом все в ней было обострено, все на грани какого-то срыва.

Оглянувшись на скрип двери, Касатонова увидела входящую в комнату молодую девушку. Одеяние на ней было довольно странное – пижамка вроде и была, и в то же время ее как бы и не было, поскольку все девичьи прелести просвечивались в самых заветных местах, не столько скрывая их, сколько подчеркивая и высвечивая.