31 июля 1822 года английская труппа давала «Отелло» Шекспира в театре «Порт-Сен-Мартен». Этот старинный драматург елизаветинских времен был вообще мало известен парижской публике, да и англофобия военных лет была еще жива в ее сознании — в результате во время представления стал раздаваться шум недовольства, и освистанные комедианты вынуждены были сократить представление, опустив часть пьесы. В октябре Анри опубликовал в «Paris Monthly Review» статью, в которой высказал свое возмущение таким поведением публики. Шесть месяцев спустя он закончил написание первой книги «Расин и Шекспир», и начальной главой в ней стала уже упомянутая статья.

Анри Бейль принялся за написание «Жизни Россини», когда «Издательская газета» 8 марта 1823 года сообщила о выходе в свет книги «Расин и Шекспир» — автора г-на де Стендаля. Это было первое выступление против законов классицизма во Франции: автор порицал существовавшую в литературе жесткую систему правил. За кем нужно следовать — за Расином или за Шекспиром? Какому принципу отдавать предпочтение — эпическому или драматическому? Речь шла не о том, чтобы предать огню всю культуру прошлого, но о том, чтобы создавать пьесы, способные вызвать интерес современной публики — публики 1823 года. Великолепие размеренного александрийского стиха пора было сменить живым эмоциональным языком. «Романтизм — это искусство создавать литературные произведения, которые, при современном состоянии обычаев и верований, могут вызвать наибольший отклик у публики. Классицизм же, напротив, это литературное направление, которое доставляло удовольствие нашим прапрадедам. Я не решусь заявить, что Расин был романтиком: в его изображении чувства маркиза эпохи Людовика XIV пронизаны исключительной сдержанностью, которая была тогда в моде, так что он или какой-либо иной аристократ в 1670 году даже в приливе самой нежной отцовской любви обращался к сыну не иначе как „месье“… Шекспир был романтиком, потому что еще в 1590 году живописал английской публике сначала кровавые катастрофы, вызванные внутренними распрями, а затем, чтобы дать ей передохнуть от этих печальных зрелищ, услаждал картинами тончайших движений сердца и нюансов страстей».

Анри Бейль перерос свои же идеи, которыми были вдохновлены его ранние произведения. В «Расине и Шекспире» он представил читателю свои рассуждения — литературные и личные, которые свидетельствуют уже о зрелости мышления. Спустя 12 дней поэт и дипломат Альфонс де Ламартин написал Адольфу де Маресту: «Я прочел с величайшим удовольствием произведение г-на Бейля. Он высказал то, что давно было у всех на языке. Он сделал ясным и осязаемым то, что до сих пор лишь смутно бродило во всех честных умах. Остается пожелать, чтобы он воплотил свои идеи, чтобы он первым создал нечто вроде кода для современной литературы. Я хотел бы еще, чтобы г-н Бейль разъяснил людям, тугим на ухо, что наш век не претендует на романтический образ самовыражения, то есть что мы якобы обязаны писать иначе, чем те, кто хорошо писал до нас, — просто иное время несет с собой иные идеи. Ему следовало бы сделать уступку: литература должна быть классической по форме и романтической по мыслям — на мой взгляд, это именно то, что нужно».

Позднее Шарль Огюстен Сент-Бёв назовет Стендаля «гусаром», «уланом» и «легкой конницей авангарда, которая гонит врага вплоть до самых его укрытий». Теофиль Готье в более поздних своих высказываниях будет более сдержан, чем в первоначальных: «Романтическая школа состояла из нескольких адептов — защитников абсолютной реальности в литературе. Если Тальма говорил: „Не надо красивых стихов!“ — то Бейль утверждал: „Не надо стихов вообще“». Среди современников Анри Бейль становится известной личностью, особенно в парижских литературных кругах.

С 21 июня 1821 года — дня его печальной памяти возвращения в Париж — изменилось многое: его воспоминания о Матильде заволоклись дымкой, а сам он упрочил свое положение в обществе. Он сумел восстановить присущую ему остроту работы ума, которой ему так не хватало в Милане; его жизнь целиком посвящена литературной работе; самые блестящие салоны столицы числят его своим почетным гостем; но на представлении «Атали» ему уже скучно… Одним словом, пришло время развлечь себя приятным путешествием, которое он вполне заслужил.

18 октября 1823 года Анри Бейль отправился в Италию. Он везет с собой рекомендательные письма от Бьянки Милези, кузины Матильды Дембовски, — она самого высокого мнения о нем и в этих письмах поручает его заботам своих лучших друзей. Анри проехал Геную, отплыл на «французской фелуке Беппо» в Ливорно и 7 ноября прибыл во Флоренцию. В палаццо Буондермонти, что на площади Санта-Тринита, он посетил знаменитый научно-литературный читальный кабинет Джованни Пьетро Вьессье, которому был рекомендован бельгийским историком Луи Поттером.

15 ноября «Библиографи де ла Франс» сообщила о публикации его книги «Жизнь Россини» в двух томах. Его трактат «О любви» почти не продается, и потому первый настоящий литературный успех пришел к нему именно с этой книгой — исследованием музыкальной эволюции композитора, с которым он лично встречался в Милане; в ней же хвалы, возносимые Джудитте Паста, идут рука об руку с колкостями, которые он говорит в адрес французской музыки. Позднее, в 1832 году, Анри Бейль смело назовет музыку Россини «взбитым кремом и фанфаронадой», но сейчас, хотя и не без некоторой критики в адрес композитора, он написал в начале его биографии: «После смерти Наполеона нашелся еще один человек, о котором постоянно говорят в Москве и Неаполе, в Вене и Лондоне, в Париже и Калькутте. Слава этого человека не знает других границ, кроме границ самого цивилизованного мира, — а ему всего тридцать два года!»

В декабре Анри прибыл в Рим и нашел там себе блестящую компанию. Это были Этьен Делеклюз, историк и писатель Жан Жак Ампер, сын ученого Андре Мари Ампера, журналист и будущий политический деятель Проспер Дювержье де Оранн. Он и сам уже достаточно известен, так что одиночество ему не грозит: «Друзей у меня — хоть косой коси…» Он обедает с композитором Саверио Меркаданте — это «маленький молодой человек с умным лицом; у него есть свой стиль — это уже много для молодого человека»; он относит Розамунду Пизарони к разряду первостатейных певиц: «…это великолепное контральто, которое с легкостью преодолевает все трудности и которое, временами как бы впадая в гнев, придает движение всему сценическому действию»; он даже имеет смелость объявить Гаэтано Доницетти (тот имеет настоящий успех со своей «Zoraide di Granata», но по-прежнему остается в тени Россини) «начисто лишенным таланта».

Визиты, разнообразные прогулки, светские вечера… Иногда «известный господин Бейль» так устает, что ложится спать, «вместо того чтобы пойти на раут к господину послу Австрии». При этом он пишет: «Самыми приятными в моем путешествии были три дня на островах Борромео и переезд из Генуи в Ливорно. Самые тяжелые дни — в середине декабря в Риме, с его сирокко и вонючей грязью». В Париж он вернулся в начале марта 1824 года, посетив проездом Болонью, Парму, Женеву и Лион.

По возвращении Анри — «г-н Стендаль» — принялся за переписывание своей книги «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году»; он также усердно работает над вторым своим памфлетом — «Расин и Шекспир № 2, или Ответ на манифест против романтизма, произнесенный г-ном Оже на торжественном заседании Университета». Речь этого академика была тогда одобрена всеми государственными учреждениями — от газет до Университета, и Анри воспользовался этой возможностью, чтобы дать отповедь и королевской власти, и патриархам от литературы: «Пять или шесть месяцев назад Французская академия, шествуя размеренным ходом, почти незаметно, невозмутимо вершила свою неторопливую работу по составлению словаря. Все в ней мирно спало — бодрствовал только постоянный секретарь и референт Оже, но вдруг, по счастью, было произнесено фатальное слово „романтизм“. Это возмутительное словечко, внесшее в нашу жизнь разлад, сделало свое доброе дело: общая усыпленность сменилась более живыми чувствами. Здесь я представляю себе сцену, как если бы перед великим инквизитором Торквемадой, в окружении судей и прочих отцов-инквизиторов, был приведен вдруг Лютер или Кальвин (случай исключительно благоприятный для распространения полезных доктрин). И тогда на лицах всех суровых судей — хотя и разных — прочиталась бы одна и та же мысль: „Какой самой мучительной казни можно его подвергнуть?“».