1. Ф. В. Булгарин В. А. Ушакову

Любезный друг Василий Аполлонович! Насилу тебя надоумил какой-то добрый гений написать ко мне дружеское письмо, которое столь же приятно для моего сердца, как статьи твои для моего ума. Я десять раз писал к Карниолину-Пинскому, чтобы он прислал мне твой адрес и имя отчество, ибо это мой камень преткновения: я никак не могу упомнить имен, а ты знаешь, что во время нашего дружеского спознания в Варшаве мы не величали друг друга по имени и отчеству. Я встретился здесь с твоим братом в книжной лавке И. Сленина и взял твой адрес, но не знал, с какого тона начать переписку – спасибо, что ты рассек этот гордиев узел.

Много воды уплыло с 1816 года, со времени нашего знакомства! Мы сделались старее десятью годами, может быть сделались умнее и ученее, но что до меня касается, то я не сделался счастливее, в нравственном отношении. Физика моя довольно благополучна, т. е. я так счастлив, как медведь в берлоге, не голоден и не холоден. Но где девалась моя прежняя веселость, которая оживляла меня самого и других? Где охота петь, хохотать, гоняться за безделушками? Все это прошло, и если б ты увидал меня, то не узнал бы. – Не думай, что старость или болезни отягчают меня. Кому нет сорока лет, тот не стар, а кроме петербургской болезни, гемороид, я, слава богу, здоров. Но литературные занятия и журнальное поприще убили меня. Ты знаешь и слыхал от старых моих товарищей, что по моему откровенному характеру и веселости я никогда не знал, что такое враги. Напротив того, во всю жизнь я только находил людей, которые мне делали добро. С приобретенною известностью в свете появились, или лучше сказать, зародились и враги, как черви на солнце. Зависть и мщение истощили все средства, чтобы погубить меня во что бы ни стало. Издатель «Инвалида» Воейков дошел до того в своей слепой злобе, что даже разбрасывал подложные письма и разные свои злодейские заключения на мой счет[543]. Полевой с своей стороны вторил приятелю[544]. Карамзинисты, за критики мои на их идола[545], старались и стараются терзать меня[546]. Толпа обнаруженных невежд, завистников, что я, трудясь, не умираю с голода, что я не имел чести родиться на берегу Волги или Камышевки[547], одним словом, толпа завистников по тысячам причин, одна другой подлее и нелепее, – устремлена на меня с поднятыми кинжалами! – А за мною кто? Бог и честные люди – но честные люди скромны, а злые неугомонны!

Извини, милый, что я первое мое письмо к тебе начинаю мрачною картиною моего положения в свете. Но ты знаешь, как сладостно для огорченного сердца облегчить тяжесть, поверяя грусть душе благородной! Я уверен и вижу из письма твоего, что ты любишь меня, и потому свалил на тебя часть моей тяжести.

Ты, верно, полюбопытствуешь знать, какую жизнь ведет бывший весельчак Булгарин. От 6 до 12 утра за письменным столом; от 12 до 3 в походе по делам журнальным и процессу (которому нет конца после конца, в продолжение 10 лет[548]), там обед, там часик отдохнуть, а там снова за перо. Нигде не бываю, никого не вижу, как только на улицах и в присутственных местах. Сижу дома, как черепаха. Жизнь несноснее болезни – и все это из чего? Из куска хлеба, оспариваемой известности и тьмы неприятностей!

Я теперь издаю мои мелкие сочинения[549] – в работе у меня «Похождения Ивана Выжигина»[550] (почти кончено) и Финляндская война[551] – издам это – и в отставку из литературного ополчения. Брошу все и засяду в каком-нибудь уголке, где светит солнце и много зелени, и так скроюсь, чтобы с собаками не отыскали ни карамзинисты, ни вся злобная св[олочь]. Хотелось бы хоть годик пожить для себя. Надежда, которую поляки называют матерью глупцов[552], говорит мне, что я не совсем был бесполезен для России и что добрые люди меня вспомнят – вот и вся моя награда!..

Ты видишь, что я с тобой откровенен по-старому – знак, что не перестал любить и уважать тебя. Утешай меня своими грамотками и обогащай статейками, коими я и все просвещенные люди дорожат. Теперь помощь твоя при обременительной работе моей, о коей сказано выше, будет для меня весьма благодетельна. Военный друг, уверен я, не дезертирует от меня ни к Полевому, ни к Погодину[553]. Надеюсь на тебя, как на каменную стену.

Юноша, которого ты рекомендовал мне в письме[554], не явился ко мне поныне. Верно, он попал к Воейкову, а там представили меня белым медведем. Итак, будучи готов все для него сделать по твоей рекомендации, я лишен сего удовольствия – не по моей вине.

Теперь, имея твой адрес, могу пересылать тебе журналы: получишь их с первою почтою. Я слишком записался, и как я пишу мои статьи сплеча, по слански[555], прямо набело – то вот была бы целая полоса для «Пчелы»; но для дружбы мне писать гораздо приятнее, нежели для журнала.

Прощай, будь здоров, помни меня, пиши и присылай прекрасные свои произведения. Даст Бог, увидимся еще в жизни: мне бы хотелось увидать Москву – я никогда в ней не был; любопытство простительное, когда и пошехонцы были воспламенены им[556]! Уведомь меня, как ты живешь, чем занимаешься и т. п. Откровенность за откровенность! – Новостей никаких от меня не ожидай, ибо я кроме книжного дела ничем не занимаюсь и глух и слеп для света.

Старый друг лучше новых двух

Ф. Булгарин.

Февраля 21 дня 1827

СПб.

Чур, никому не читать письма – чувства мои не для всех явны.

2. Ф. В. Булгарин В. А. Ушакову

Любезный друг Василий Аполлонович!

Извини, что не пишу пространно. Ей богу, некогда – все собираюсь. Я 15 мая выезжаю путешествовать по Лифляндии[557]. – Порадуем новыми статьями[558]. Юноша твой Марков принят у меня как родной в доме и ходит ночевать из корпуса[559]. Пошли к Ширяеву – там с подписью экземпляры для тебя моих сочинений[560] – пред выездом ожидай подробного письма от друга

Ф. Булгарина

30 апреля 1827

СПб.

3. Ф. В. Булгарин В. А. Ушакову

С.-Петербург 6 января 1828.

Поздравляю тебя с новым годом, любезный друг!

Ты не поверишь, как я обрадовался, получив твое письмо от