предназначенным для множества. Философа занимает невидимое, которое можно воспринять душой, которая сама есть нечто невидимое (ὰειδές) и потому отправляется в Аид, место невидимости (Ἀ-ίδης), после того, как смерть избавит невидимую часть человека от его тела, органа чувственного восприятия[109]. Вот почему философы постоянно словно «стремятся к смерти», а философию можно также назвать «наукой о смерти»[110]. Разумеется, тех, чьему опыту чужды философские истины, лежащие за гранью чувственного восприятия, не убедить в бессмертии души; для них Платон придумал пару-тройку историй, чтобы завершать ими свои политические диалоги обычно после того, как аргументы оказывались несостоятельными, как в «Государстве», или после того, как оказывалось, что оппонента Сократа не убедить, как в «Горгие»[111]. Самая проработанная из этих историй – это миф об Эре, и он имел огромнейшее влияние. В период между Платоном и светским триумфом христианства в V веке, когда учение об аде вошло в состав официальной религии (и стало в результате настолько повсеместной чертой христианского мира, что при написании политических трактатов не было нужды специально о нем упоминать), едва ли имело место хотя бы одно важное рассуждение о политических вопросах, которое не завершалось бы подражанием платоновскому мифу (единственное исключение – Аристотель)[112]. И именно Платон (а не иудеи или ранние христиане с их умозрительными рассуждениями о загробной жизни) – истинный предтеча Данте с его доскональными описаниями потустороннего мира. Ведь у Платона мы впервые находим не просто мысль об окончательном осуждении на вечную жизнь, либо на вечную смерть, о наградах и воздаяниях, но и географическое разделение ада, чистилища и рая, а заодно и ужасающе конкретные представления о телесных наказаниях разной степени жестокости[113].

Похоже, что чисто политический подтекст платоновских мифов из последней книги «Государства» и из заключительных частей «Федона» и «Горгия» не вызывает никаких сомнений. Различие между философским представлением о бессмертии души и политически желательной верой в загробную жизнь повторяет различие между идеей прекрасного как высшей идеей философа и идеей блага как высшей идеей государственного мужа. В то же время, хотя, применяя к политической сфере свою теорию идей, Платон несколько размыл ключевое различие между идеями прекрасного и блага, негласно подставив последнюю на место первой, того же самого никак нельзя сказать о различии между бессмертной, невидимой, бестелесной душой и загробной жизнью, где получат наказания чувствительные к боли тела. Один из самых явных признаков политического характера этих мифов состоит в том, что, предполагая телесное наказание, они вопиюще противоречат учению Платона о смертности тела и сам он это противоречие вполне осознавал[114]. Более того, подступая к рассказу своих историй, он старательно давал понять, что сказанное далее – не истина, а возможное мнение, которое желательно внушить множествам, «как если бы это была истина»[115]. Наконец, разве не очевидно, особенно при чтении «Государства», что вся эта картина жизни после смерти не может всерьез восприниматься теми, кто понял историю о пещере и знает, что настоящая преисподняя – это жизнь на Земле?

Нет сомнений, что в своих описаниях загробной жизни Платон опирался на популярные верования, возможно, на орфическую и пифагорейскую традиции, а почти через тысячу лет церковь точно так же произвольно выбирала, какие из господствующих в то время верований ей превратить в догматы, а какие объявить ересями. Что отличало Платона от его предшественников, кто бы они ни были, так это то, что он первый осознал колоссальный сугубо политический потенциал таких верований. И точно так же августиновские проработанные учения об аде, чистилище и рае отличаются от построений Оригена и Климента Александрийского тем, что Августин (а еще раньше, возможно, Тертуллиан) понимал, насколько полезны эти доктрины могут быть в качестве угроз в этом мире – совершенно независимо от того, какова их умозрительная ценность в качестве знания о будущей жизни. Нечего и говорить, насколько многозначителен в этой связи тот факт, что именно Платон придумал слово «теология», ведь возникает это новое слово по ходу сугубо политических рассуждений, а именно в отрывке из «Государства», где речь идет об основании городов[116]. Этот новый теологический бог не есть ни живой Бог, ни бог философов, ни языческое божество; он – политическое приспособление, «мерило мерил»[117], т. е. эталон, в соответствии с которым можно основывать города и создавать правила поведения для множеств. Кроме того, теология учит тому, как сделать следование этим эталонам безусловно принудительным даже тогда, когда человеческое правосудие зашло в тупик, т. е. когда преступники ускользают от наказания или когда даже смертный приговор не будет достаточным воздаянием. Ведь «главное» в загробной жизни – это, как прямо говорит Платон, то, что «за каждую совершенную человеком несправедливость ему воздастся десятикратно»[118]. Что и говорить, у Платона нет и намека на теологию в нашем понимании, т. е. как на толкование слова Бога, чей священный текст – Библия; для него теология была неотъемлемой частью «политической науки», а именно той частью, где содержатся указания для немногих к тому, как управлять многими.

Какие бы другие исторические факторы не повлияли на формирование учения об аде, на протяжении античности оно продолжало использоваться в политических целях, помогая немногим сохранять нравственный и политический контроль над множеством. Суть дела всегда была одна и та же: истина по природе самоочевидна, и поэтому ее нельзя удовлетворительно доказать или аргументировать[119]. А значит, тем, кто лишен способности узреть то, что одновременно самоочевидно, невидимо и недоказуемо, необходима вера. Говоря на языке Платона, немногие не могут убедить в истине множество, потому что истина не может быть предметом убеждения, а убеждение – единственный способ иметь дело с множеством. Но множество, пленяемое безответственными россказнями поэтов и сказочников, можно убедить почти в чем угодно; рассказы, подходящие для того, чтобы донести истину немногих до множества, – это рассказы о загробных наградах и воздаяниях; если убедить граждан в существовании ада, они станут вести себя так, как вели бы себя, если бы знали истину.

До тех пор пока христианство не имело светских интересов и обязательств, оно допускало ту же свободу верований и спекуляций по поводу загробного мира, какая была в античности. Однако когда чисто религиозный этап в истории нового вероисповедания подошел к концу и церковь осознала политические обязанности и взяла их на себя, она обнаружила, что стоит перед затруднением, сходным с тем, которое привело к появлению политической философии Платона. Снова речь шла о проблеме предъявления абсолютных эталонов сфере, которая соткана из человеческих дел