на определенном содержании и не может выйти за его пределы, а потому исчезает и отрекается от самого себя как от присутствия. Размывается различие между присутствием и миром, который сам предстает теперь как присутствие: субъект, вместо того чтобы слышать или видеть шум листьев, становится деревом, листья которого колышутся от ветра; вместо того, чтобы слышать слово, он сам становится словом, которое слышит, и т. д. Так как присутствие лишено какой-либо различительной функции, в его содержании также нет никакого внутреннего различия: это представление, которое не может удержаться от того, чтобы не претвориться в действие; репрезентация колышущейся листвы неизбежно преображается в зримое действие колыхания; репрезентация определенного звука неотвратимо влечет за собой эхолалическое его повторение. В этом психическом состоянии, когда присутствие действует как эхо мира, всегда может оказаться, что другое присутствие завладеет первым и станет средоточием его деятельности: так формируется то, что Шелер называет «аффективным гетеропатическим смешением»[207]. В общем смысле состояние олонизма следует сравнивать с состоянием амок, распространенным среди практически всех малайских племен. В состоянии амок утрата присутствия приобретает другую форму: при столкновении с неожиданными эмоциями, внезапным испугом, страхом смерти и другими подобными жертва попадает в водоворот движений, под власть неудержимых импульсов. Жертва безостановочно подпрыгивает, хватается за оружие, носится сломя голову, бьет и убивает каждого встречного на своем пути, даже если это ее собственный отец[208].

Психические состояния olon, latah, амок, представляющие собой распад присутствия и возникновение слитной общности или высвобождение неконтролируемых импульсов, не имеют как таковые ничего общего с магизмом как определенной культурной формацией. Негативный факт хрупкости присутствия, его потерянности и самоотречения по определению несовместим с любой культурной формацией, которая всегда подразумевает позитивный модус отношения присутствия к миру, а значит, опыт, драму, проблему, развитие действия, его результат. Однако олонизм заключает в себе также один аспект, который отражает важный и способный к культурному преобразованию элемент. Прежде всего, в приведенных случаях человек, охваченный состоянием олонизма, оказывает ему видимое сопротивление. Он не приемлет собственной лабильности, не поддается ей пассивно и реагирует на нее. Его мучит особого рода тревога, и эта тревога выражает волю пребывать в качестве присутствия перед угрозой небытия. Лабильность становится, таким образом, проблемой и требует защиты и спасения: человек стремится вернуть целостность своему присутствию, которое находится под угрозой. Йохельсон сообщает[209], как однажды некий казак заразил олонизмом старуху, заставив ее бежать вслед за ним. Бедная старуха, будучи не в силах избавиться от наваждения, тащилась за ним с воплями «Хватит! Хватит!», безуспешно пытаясь остановиться. В вышеупомянутой истории с набиванием рта жертва спасалась бегством. Иногда такая самозащита может быть яростной: тот же самый Йохельсон рассказывает, как одна женщина, чтобы избавиться от непреодолимого воздействия, схватила нож и отправилась на поиски того, кто привел ее в это состояние олонизма[210]. В этом случае мы сталкиваемся с первым наброском драмы, создавшей мир магии во всем многообразии его культурных тем. В действительности простое крушение присутствия, растворение всех различий, высвобождение неконтролируемых импульсов представляют собой лишь один из двух полюсов магической драмы – другой полюс образован моментом спасения присутствия, которое хочет быть-в-мире. В результате этого сопротивления присутствия, стремящегося быть-в-мире, крах присутствия становится угрозой, предстающей в облике особого рода тревоги: работая с этой угрозой, присутствие открывается задаче своего спасения посредством создания определенных культурных форм. Присутствие, разрушающееся без какого-либо восполнения, еще не создает из себя магический мир; когда присутствие спасено и консолидировано, когда оно больше не отдает себе отчета в собственной лабильности, магический мир уже исчез. В отношении двух моментов, в противостоянии и конфликте, которые из этого происходят, магический мир проявляет себя как движение и развитие, разворачивается в многообразии культурных форм, выходит на подмостки человеческой истории[211]. В доказательство сказанного мы рассмотрим теперь основополагающие магические темы.

По сообщению А. К. Хаддона, один турик (Борнео) отказывался расстаться с некими камнями, по форме напоминающими крючок, потому что они «держали» его душу и не давали ей покинуть тело[212]. Эту небольшую психологическую зарисовку, в простоте своей достаточно показательную, можно считать введением в одну из культурных тем магического мира, тему угрозы утратить собственную душу и спасения ее от этой угрозы. Очевидно, для лучшего понимания нам следует осторожно относиться к идее непосредственности и негарантированности присутствия при анализе объекта: нам следует остерегаться того, чтобы в нашей интерпретации не проявился тот смысл, который выражение «потерять собственную душу» может иметь для сознания, прошедшего через христианский опыт. Это сознание считает «грехом» впадение в состояние ограниченности и конечности со стороны именно индивидуальной отдельности: душа теряется в той мере, в какой мы воспринимаем нашу индивидуальность как данность или, вернее даже, в той мере, в какой мы позволяем себе замкнуться в конечности этой данности, пассивно уступая «соблазнам плоти». Однако весь этот сложный исторический мир опыта и моральных расчетов предполагает индивидуальную отдельность, восприятие себя как единой данности и отражает возникновение, на уровне сознания, проблемы значения и ценности этой данности. Однако в магическом мире то, что на этой стадии является предпосылкой, остается проблемой. В магическом мире душа может потеряться в том смысле, что в реальности, в опыте и в представлении она еще не является данной, а представляет собой хрупкое присутствие, которое (образно выражаясь) мир рискует поглотить и профанировать. В магическом мире индивидуация является не фактом, а исторической задачей, а «вот-бытие» остается реальностью, которую необходимо создать. Из этого происходит комплекс опытов и представлений, защитных мероприятий и практик, которые отражают, с одной стороны, момент экзистенциального магического риска, а с другой – момент спасения посредством культуры, из драматической полярности которых возникает исторический мир магии. Собственное личное присутствие, «вот-бытие», душа «сбегает» из своего вместилища, оно может быть «похищено», «украдено», «съедено» и так далее; оно может быть птицей, бабочкой, дыханием; оно может быть «разделено» или «воссоединено», или «удержано», «зафиксировано», «локализовано»[213]. Турик, считающий, что он может удержать свою душу в камнях, по форме напоминающих крючок, вовсе не был жертвой суеверий и ложных страхов: в историческом мире, в котором «вот-бытие» подлежит угрозе небытия, небытие оказывается серьезным вызовом, как в случае с latah, безвольно подражающему колыханию листвы. Может также оказаться, что собственная «душа» человека, т. е. существование в качестве присутствия, будет захвачена другими и подпадет под действие внушения, как в случае со старухой-юкагиркой, вынужденной бежать вслед за казаком. Благодаря своим искривленным камням, образам и чувствам, которые они вызывают (например, образа крюка), турик освобождается от своей тревоги или, по крайней мере, справляется с