только гласные звучат то глуше, то громче. Звуки складываются в неровный ритм, так что на каждом вдохе один и тот же мотив звучит с новой силой. В основании мелодии лежит не какой-то определенный текст, слышится только набор звуков, например „lolololo…“ или „hoiyoiyoi…“. Мелодия каждого колдуна отличается от мелодий его товарищей лишь незначительными деталями, но в транс вводит каждого. И колдун начинает действовать только тогда, когда, по его собственным словам, по истечении определенного времени начинает петь уже не он сам, а его вторая личность, которая подхватывает мелодию и продолжает ее, так что колдун участвует в песне только своим голосом»[226].

Техника, применяемая селькнамским колдуном, кажется оптимальной для того, чтобы ослабить единство присутствия: ему снова и снова предлагается одно и то же содержание, и оттого присутствие, будучи единством многообразного, несовместимым с повторением того же самого, слабеет. Отсюда и монотонное пение, порождающее характерную тревогу, о которой упоминает Гузинде, когда он говорит о «чувстве раздражения», «нервном возбуждении», о неуютном ощущении «безумия», которое он сам испытал, слушая его. Теми же психологическими мотивами объясняется и барабанная дробь: тунгусский шаман, пытаясь ослабить бодрствующее сознание и спровоцировать удвоение (появление «духа»), начинает свой обряд с тихого, почти монотонного барабанного боя в медленном темпе, 2/2 и 4/4[227]. Концентрация – иногда усиливаемая фиксацией взгляда на светящейся точке – имеет целью привязать сознание к определенному содержанию и помешать ему выйти за его пределы: это значит подавить его в качестве присутствия, потому что сама возможность «вот-бытия» заключается именно в этой запредельности. Однако, подобно тому, как при монотонном пении и барабанной дроби концентрация и привязка к объекту достигается посредством повторения определенных акустических образов, при фиксации взгляда на светящейся точке или другом объекте привязка к объекту осуществляется повторением визуальных образов. Техника в этом случае заключается в сознательном создании эффекта своего рода оптической монотонности. Вместе с тем для концентрации или фиксации на объекте не нужно содействия чувств: достаточно простой внутренней концентрации, которая может заключаться также в методическом отбрасывании содержаний по мере того, как они последовательно преподносятся сознанию. В этом случае выхода за пределы удается избежать за счет того, что присутствие лишается самой материи, за границы которой оно могло бы выйти.

Говоря в целом, ослабление «вот-бытия» тесно связано с ослаблением мира, в которое «вот-бытие» погружено. Существуют, однако, магические техники, нацеленные на преодоление инаковости мира, являющего себя сознанию как присутствие. Смысл желания оказаться в темноте, например, заключается в том, чтобы помочь миру исчезнуть, устранив его из поля зрения. «Шаманские обряды, – утверждает Широкогоров, – обыкновенно отправляются в темноте… По представлениям тунгусских племен духи приходят к шаману в темное время суток, а некоторых духов невозможно вызвать и общаться с ними днем. Сказанное относится не только к шаманам, но и ко всем остальным»[228]. У маньчжуров шаманские обряды отправляются в ночные часы: «Можно сделать вывод, что сумерки благоприятны для проведения шаманских обрядов: „духи охотнее приходят в темноте“, – утверждает тунгус»[229]. Исследователям шаманского магизма хорошо известно, что необходимость быть в темноте иногда проявляется в практике строительства темных помещений специально для шаманских ритуалов или в использовании существующих помещений такого рода. Аналогия со столь активно обсуждаемым и столь часто порицаемым «кабинетом» среднестатистических европейцев очевидна. Однажды К. Расмуссен пригласил к себе шамана-иглулик по имени Уналек, чтобы тот продемонстрировал ему свое искусство. Встреча была устроена с конкретной целью – провести шаманское камлание о предстоящем исследователю путешествии и обеспечить последнему благополучный исход. Расмуссен рассказывает: «Вечером, когда уже совсем стемнело, пришел Уналек в сопровождении всей семьи, чтобы исполнить свое обещание… Мы надеялись, что Уналек войдет в состояние транса в столовой, где все могли присутствовать и засвидетельствовать его превращение в Тулориалика (самого могущественного и влиятельного из своих духов-помощников), однако старик заявил со всей решительностью, что то помещение, будучи местом общего пользования, недостаточно чисто, чтобы его духи согласились в него прийти. Призвать их можно было только в моем маленьком кабинете, потому что он был уверен, что я, запираясь там в одиночестве, предавался возвышенным мыслям, в точности как он сам. Затем он попросил погасить свет и залез под мой письменный стол. Его жена Туглик развесила вокруг стола шкуры, чтобы скрыть мужа от взгляда профанов…»[230].

Техника, нацеленная на ослабление и подрыв присутствия как единства, может действовать также и в другом направлении: она может заключаться в искусственной провокации психической травмы, которая в случае призвания Увавнук и яманских колдунов, о которых речь шла на с. …, вызывается непредвиденным событием (появление метеора, таинственная встреча в лесу). В этой искусственной провокации травматического события или опыта потусторонность, конститутивная для присутствия, нейтрализуется благодаря использованию содержания, столь эмоционально нагруженного, что присутствие неспособно его одолеть, т. е. включить в синтетическое единство, которое, собственно, и делает его присутствующим сознанием. Оргиастический момент в некоторых техниках (музыке, танце), а также воздержание от пищи и другие ограничения – так называемые «испытания выносливости» – и т. д. органично вписываются в эту рамку. Если в случае с акустической или визуальной монотонностью магическая техника стремится ослабить «вот-бытие» посредством повторения идентичного содержания, если внутренняя концентрация (иногда усиливаемая пребыванием в темноте) стремится последовательно вытеснить все содержания посредством искусственно создаваемого эмоционального опыта, то оргиастические практики нацелены на интенсификацию определенного содержания, на его абсолютизацию, на то, чтобы сделать его автономным, независимым от любого отношения, при помощи которого оно может быть определено как содержание некоего присутствия. Вместе с тем все эти многообразные мотивы могут чередоваться и комбинироваться различными способами[231] в соответствии с усвоенным колдуном психическим искусством, созданным трудом многих поколений. Это искусство состоит в закреплении индивидуальных открытий, вызревших в бесконечном многообразии бесчисленных экзистенциальных драм. Особое значение имеют при этом техники, основанные на работе с сознанием в состоянии сна и использовании наркотических и токсичных веществ. Эксплуатация лабильности сознания в состоянии сна, делающем его пригодным для погружения в транс или открывающем непосредственный доступ к общению с «духами», опирается на ясный психологический мотив. Он заключается в том, что, во-первых, граница между бодрствующим сознанием и сознанием спящим у человека, занимающегося магическими практиками, совсем не такая четкая, как у человека, воспитанного сообразно принципам рациональности, характерным для нашей культуры. Во-вторых, события, происходящие во сне, могут при определенных условиях восприниматься магическим сознанием как столь же (а иногда и более) реальные по сравнению с событиями, переживаемыми бодрствующим. Наконец, в-третьих, сознание в состоянии сна у человека, практикующего магию, может контролироваться и направляться сознанием бодрствующим (искусственно вызванные