Мать рукоплескала мне. В кои-то веки она была мною довольна.

– Малютка, теперь ты должна поехать со мной в Париж, чтобы встретиться с этими жадными еврейчиками.

Я согласилась. Как я и думала, серьезных больных в Вальмоне не водилось – дамы с неврастениями, и только. Они только и делали, что меняли по шесть раз в день туалеты и влюблялись в своих врачей. Я мало подходила для флирта, хотя одна истеричка все-таки попыталась оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Пришлось сбежать в Париж: она оказалась очень настойчивой, а всякие отношения между женщинами всегда были мне отвратительны.

Во Франции я в первый же день съездила на виллу «Легкое дыхание». Я не знала, что мать сдала ее в долгосрочную аренду какой-то буржуазной семейке. Когда я увидела перекормленных бледных детей, резвившихся на крыльце, откуда когда-то увели Франсуа, заломив ему руки – а он все оглядывался, все искал меня глазами, – меня передернуло. Я плакала и не могла остановиться. Почему он оставил меня? Почему все так печально в моей жизни?

Заплаканная, я приехала на улицу Камбон и удостоилась трепки от матери.

– Вороненок, ты не могла выбрать другого времени для сентиментальных прогулок? Именно сейчас, когда мне так нужно твое участие…

Я смолчала. Скоро в особняк прибыли адвокат матери Рене де Шамбрэн и братья Вертхаймеры.

– Чего вы хотите, мадемуазель?!

Но мать голыми руками не возьмешь. Она сделала такое милое и невинное личико, словно ее только вчера выпустили из пансиона в Обазине.

– Господа, и это вместо приветствия? Что за тон после стольких лет разлуки? После того, что мы все пережили тут… Ах, я совершенно не могу продолжать беседу на подобном уровне. Не желаете ли пообедать со мной? У меня как-то пропало настроение говорить о делах.

Поль Вертхаймер покраснел так, что я решила – его вот-вот хватит инсульт. Пьер выглядел более уравновешенным. Он посмотрел на меня и ласково воскликнул:

– А это и есть малютка Катрина Боннер? Мадемуазель Шанель, на правах старого знакомого хочу сказать, что племянница удивительно похожа на свою тетушку!

– Она похожа на мою покойную сестру, а у нас с ней было просто удивительное сходство…

Мать так никогда и не отказалась от этой легенды – даже тогда, когда ее роковые секреты перестали кого-то интересовать.

– Разумеется, разумеется. Значит, юная мадемуазель намерена разорить нас, а? И у нее уже есть производственные мощности и рынок сбыта?

Этот хитрец принял условия игры. Он говорил со мной так, словно мне было не сорок лет, а пять.

– Есть, – с усилием улыбнулась я. – и аромат прекрасен, поверьте мне.

От меня не укрылось, что Пьер, приблизившись ко мне, поводит своим внушительным носом, явно полагая, что «юная мадемуазель» не преминула надушиться новыми духами. Но он ошибался. Я вообще не была надушена.

– Может быть, мы смогли бы договориться?

– Очень просто, – радостно согласилась Шанель. – Два процента от всех продаж «Шанель № 5» во всем мире. И компенсация в те же два процента за все прошедшие годы.

– Это грабеж, – простонал Поль.

Я дала себе слово не забыть дать ему врачебную консультацию. Ему нужно принимать таблетки, снижающие давление.

– Это… Разумное условие, – кивнул хитрый старикашка Пьер. – Как же в этом случае дело будет обстоять с новыми волшебными духами?

Он смотрел на меня, но я молчала, предоставив Шанель выкручиваться самостоятельно.

– Мы решим это так, – сказала она после короткого размышления. – Я завещаю формулу духов Катрине. Она выпустит их после моей смерти, если ей будет угодно. Могу оговорить в завещании, что она должна выпустить их через десять лет после этого знаменательного события.

Братья вздохнули с облегчением.

– Шампанского? – предложил пройдоха адвокат.

Мать подвыпила и с восторгом прыгала по диванам, хохоча над тем, как ловко она разыграла «этих еврейских старикашек». Кажется, она совсем забыла о собственном возрасте.

– Катрина, я хочу выйти в свет! Черт побери, давненько мы не блистали!

Блистать было негде и не перед кем. Обломки аристократии разметало бушующее море войны. Знаменитые меценаты и покровители искусств – виконтесса де Ноай, и графиня Пастре, и княгиня де Полиньяк, все бывшие клиентки Шанель – теперь уже сошли со сцены. Поэты, писатели и художники были оттеснены новой талантливой молодежью. Перед кем мать могла бы блистать своим остроумием? К примеру, Камю – активный член Сопротивления, анархист-синдикалист? Что у них могло быть общего с Сартром, чью «Тошноту» она так и не смогла осилить, как ни старалась? Или с Вианом; его роман «Я приду плюнуть на ваши могилы» она сумела прочитать, была восхищена им, хотя, как мне кажется, мало что поняла…

– Ох, Вороненок, я динозавр…

– Убирайся, сука! Немецкая подстилка!

Нет, это теперь не мне. Это теперь относится к моей матери. Какие-то молодые люди увидели наш автомобиль, застрявший в парижском тупичке между двух строящихся зданий, и закидали его камнями. Если это и слава, то какая-то сомнительная. Мать крутила рулевое колесо, губы ее были крепко сжаты, но в глазах стояли непролитые слезы.

– Ты думаешь, они узнали меня?

– Нет. Им всем едва по двадцать лет. Посмотри на них – низкорослые, субтильные. Это дети войны, дети оккупации. Они увидели дорогой автомобиль, хорошо одетых женщин и поняли, что женщины эти живут такой жизнью, которая им не достанется никогда. Эти мальчики ничего не могут знать ни о тебе, ни обо мне. Они оскорбили недоступное им.

Она прерывисто вздохнула.

– Я хочу уехать. Я думала, что пришло время вернуться, но слишком рано.

– Хорошо, мама, – согласилась я.

В Швейцарии она сделала новую безумную покупку – виллу на холме над городком Совбален. Со смотровой площадки видны были Альпы и озеро Леман, и воздух был прекрасный. Но построена вилла была плохо, водопровод в ней никуда не годился, и что-то не так было с вентиляцией – стены отсыревали, капало с потолка. Шанель не теряла оптимизма и пыталась приукрасить свою неудачную покупку, как могла – сначала при помощи своих излюбленных раззолоченных ширм, потом призвав целую армию маляров и обойщиков. Но все было тщетно. От сырости у матери стали распухать суставы, она впервые пожаловалась на боли в сердце. Я стала волноваться за нее.

– Я перееду в какой-нибудь отель. Знаешь, жизнь в отеле хороша тем, что всегда можно завести новое знакомство. А на вилле сидишь себе и поджидаешь, словно паучиха в паутине, когда кто-то из старых друзей пожалует на ужин…

– Тогда тебе, может быть, захочется пожить в Вальмонте? Уж чего-чего, а новых знакомств тебе туда привезут.

Мать посмотрела на меня с подозрением. Она опасалась клиник, недолюбливала врачей и не любила лечиться. Каждый раз, навещая меня на месте моей службы, она выглядела так, словно боялась: вот сейчас ее свяжут и запрут в обитой войлоком комнате… до конца дней.