– Я уверен, что у меня больное сердце. Оно все время куда-то проваливается. Но я не хочу идти к врачам, не хочу узнавать, что со мной. Мне кажется, как только я узнаю правду, я сразу упаду и умру. Только потому и могу жить дальше, что не знаю.

Он был очень мнителен, и я думала, что у него просто кардионевроз и переутомление. Диор слишком много работал, открывал филиалы в разных странах, изобретал специальные модели для своих салонов в Лондоне, Нью-Йорке и Каракасе, ориентированные на потребности и пропорции фигур местных покупательниц. Разрабатывал около тысячи оригинальных моделей в год. И его личная жизнь была непроста – ему не отвечали взаимностью, его обирали и обманывали, над ним смеялись. Его погубили сердечные дела, и в прямом, и в переносном смысле. Диор влюбился в чернокожего юношу, бредил им и мечтал произвести на него впечатление. Почему-то он решил, что для этого ему нужно похудеть. Диор отправился на специальный курорт, где изнурял себя долгими прогулками, занятиями на тренажерах и клизмами. Там он и умер от сердечного приступа. Ему было всего пятьдесят два года.

У меня остался на память о нем огромный сувенирный флакон духов «Мисс Диор». Говорили, что в этом аромате Кристиан воплотил память о своей матери, нежной, утонченной даме, о единственной женщине, которую он любил и не боялся. Я не пользовалась этими духами, потому что боялась собственной матери – что, если она приревнует меня к чужому парфюмерному гению? Но со временем Шанель стала относиться к Диору много лояльнее, мне кажется, она тоже попала под обаяние его личности. В то время, когда он лечился у меня, мама даже приказывала кланяться ему от нее. Я ни разу не передала поклона – опасалась, что мнительному Диору это будет неприятно.

Странно, но письмо из Америки все же пришло. Написал его человек, о котором я не забывала никогда во все эти годы.

«Дорогая Катрина, помните ли вы меня? Это доктор Карл Бирнбаум, психиатр из Германии, с которым вы когда-то исследовали один очень интересный случай анорексии – в Баварии, в деревушке Коннерсрейт. Как-то теперь наша Тереза? Не могу узнать, потому что воспользовался вашим прекрасным советом и удрал из Германии раньше, чем там запахло жареным. Теперь я живу и работаю в Филадельфийском институте психиатрии. Не мог вас найти, пока не увидел вашу статью о переходе от фрейдистской традиции к биологическому подходу в психиатрии. Великолепная статья, и есть о чем поспорить. Приезжайте, Катрина. Америка – страна великих возможностей, особенно сейчас, когда война кончилась. У нас тут затевается прелюбопытнейшее исследование, и как раз по теме вашей статьи… Вечно ваш Бирнбаум».

Какие дальние-дальние дни вспомнились мне, когда я дочитала письмо! Я вспомнила и Терезу, нашу милую святую, которую я, наглая и самонадеянная девчонка, пыталась загипнотизировать, но вместо этого сама оказалась под ее гипнозом. Тереза ничего не ела тридцать лет, у нее были стигматы, ее посещали видения – она стала свидетельницей многих сцен из Евангелия и Деяний Апостолов. Тереза каждую пятницу претерпевала Христовы муки, умела определять подлинность реликвий и святынь. Она исцеляла молитвами и обращала в веру еретиков. Что ж, я могла бы рассказать Карлу, как она поживает теперь. Она пережила гитлеровский режим, войну, разруху, издевательства и гонения. Гитлер преследовал всех, кто писал о Терезе, но поднять руку на церковь не решался, хотя унижал женщину и издевался над ней, через нацистскую прессу заявляя, что она якобы представляет собой угрозу «народной гигиене и просвещению». Звучали требования подвергнуть ее новому обследованию. Семья Терезы была настроена решительно против этого – к тому времени врачи уже достаточно измучили Терезу, и их дальнейшие планы в ее отношении (например, срезать стигматы и взять их на обследование в лабораторию, кормить внутривенно или через зонд) могли внушить только ужас. Не говоря уже о том, что на языке нацистских докторов «обследование» чаще всего являлось деликатным эвфемизмом «эфтаназии». Сама Тереза кротко выражала готовность подвергнуться любому обследованию, если на то будет повеление церковных властей. Но церковные власти на это не пошли, а Гитлер не стал настаивать. Полагаю, что он не так боялся лишиться поддержки церкви, сколько опасался самой Терезы. Как все неуравновешенные типы, он был до крайности суеверен. Впрочем, жители Коннерсрейта утверждали, что в деревушку то и дело присылали шпионов. Одна из них, приехавшая под видом учительницы математики, была просто-таки возмущена непатриотичным образом жизни коннерсрейтцев. При встрече они смели говорить друг другу: «Благословен будь Господь наш Иисус Христос» и отвечать «Аминь», а не выкрикивать «Хайль Гитлер». Тереза же настолько зарвалась, что вообще запретила произносить при себе имя фюрера, и даже не узнавала его на портрете, но и это сошло ей с рук. Нацисты отважились расправиться с Терезой только после капитуляции Германии, когда им нечего было терять. Американская армия подошла вплотную к Коннерсрейту, и отважные войска фюрера решили выместить досаду поражения на Терезе. Ее дом был окружен, эсэсовцы ворвались в дом, но комната прославленной пророчицы была пуста и прибрана. Родственники клялись, что ничего не знают. Тереза, предвидя визит военных, заранее укрылась в тайнике, который устроил священник под церковью – для хранения церковной кассы и особенно важных документов. И документом, и драгоценностью – всем была Тереза для Коннерсрейта, и с ней укрыли еще четырнадцать детей… Разъяренные нацисты вывели танки из города на ближайший холм и оттуда обстреляли деревушку – наскоро, потому что американцы вступили в бой. Но все же большая часть домов была разрушена, всюду пылали пожары. Тереза еле успела вывести детей наружу через запасной выход. И церковные ценности, и архивы погибли в огне. В числе сгоревших бумаг был и архив, касавшийся самой Терезы – итоги практически ежедневных наблюдений за ней в течение более чем тридцати лет. К счастью, это был не единственный источник документированных сведений о стигматичке из Коннерсрейта – я сама писала о ней и напишу еще.

Я ответила Бирнбауму, что готова приехать.

Мать устроила мне небольшую сцену.

– Ты заманила меня в эту клинику, а теперь уезжаешь, чтобы они меня тут залечили до смерти?

– Мама, что ты говоришь. У тебя достаточно денег, чтобы купить себе жилище в любой части света. Почему ты так полюбила строить из себя бедную сиротку?

– Вероятно, с возрастом я стала больше ценить семейные узы, моя дорогая. А вот ты напротив. Кстати, этот твой доктор – он еврей? Ты же не выйдешь за него?

– Я не выйду ни за кого. Хватит с меня матримониальных планов. Скажи, ты не хотела б напоследок произвести небольшую увеселительную поездку? Развеяться?

– Хорошо. А куда именно ты бы хотела отправиться?

– В обитель сестер милосердия, где я выросла.

Мать посмотрела на меня искоса, словно хитрая птица:

– Странное у тебя представление об увеселительных поездках.

И все же мы поехали – вдвоем, как я всегда мечтала. И по дороге я рассказывала матери о своем детстве. О том, как добра была ко мне сестра Мари-Анж.