Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но я «тверд по-прежнему» и для того, чтобы не потерять этой твердости — начал готовиться к экзаменам. Сегодня я иду на жеребьевку.
Не писал тебе из-за чудовищного сумбура, который не располагает к зафиксированию.
Сегодня у тебя будет Мандельштам, который расскажет о всех московских новостях.
О себе думаю, что вернее всего попаду в Коктебель, что на медицинском осмотре меня признают негодным. Самому же мне хочется только покоя. Я измытарен до последней степени.
С середины апреля до начала мая Сергей Эфрон проходит медицинскую комиссию в Московском военном госпитале. На строевую службу зачислен 12 мая 1916 года со сроком начала службы 1 июня 1916 года. 13 мая он пишет Лиле в Коктебель:
…вчера мне было объявлено окончательно, что я годен к военной службе.
По правде сказать для меня это было сюрпризом, тк кк я был уверен, что месяца на три мне отсрочку дадут.
Мне посчастливилось — из тридцати человек, бывших со мной на испытании, — двадцать семь — получили отсрочки. Две недели врачи военного госпиталя всячески испытывали меня и не смогли найти ни одного изъяна.
Мало на Руси осталось таких дубов а lа Собакевич.
Сейчас не могу принять ни одного решения. Все туманно и неопределенно. Особенно боюсь я этой проклятой подписки.
Неужели не придется мне Асе показывать Коктебеля.
О какой Асе речь? О той самой, Жуковской, с которой он служил в санитарном поезде.
О какой подписке? О той, данной им, когда он рвался на войну: «Я, нижеподписавшийся, дал сию подписку в том, что ни к каким тайным обществам, думам, управам и прочим, под каким бы они названием ни существовали, я не принадлежал и впредь принадлежать не буду, и что не только членом оных обществ, по обязательству через клятву или честное слово, не был, да и не посещал и даже не знал о них и через подговоры, как об обществах, так и о членах, тоже ничего не знал и обязательств без форм и клятв никаких не давал». Теперь она, эта проклятая подписка, ему мешала. Дело было как-то улажено.
В Коктебель он вырвался-таки, вместе со своей Асей. Ненадолго. Марина — в Коктебеле. Сережа тощ и слаб, Ася Жуковская мила, но страшно вялая, ко всему благосклонна и равнодушна. Но труба зовет: Марина и Сережа выехали в Москву скоро — 22 мая. Его воинские дела никак не могут определиться.
В Москве дикая духота. На несколько дней он уезжает в Александров, где теперь пребывают Марина с сестрой Асей и ее мужем Маврикием Минцем, направленным в Александров, в учебный отряд, как инженер, состоящий вольноопределяющимся на военной службе. У них там на Староконюшенной улице съемный четырехкомнатный деревянный домик, крыльцом в овраг, почти в поле. Рядом кладбище, холмы, луга. Прелестная природа. Красные овраги, зеленые косогоры, с красными на них телятами. Городок в черемухе, в плетнях, в шинелях. Шестнадцатый год. Народ идет на войну[26].
Вскоре Сереже удается опять удрать в Коктебель. А 4 июня в Александров приезжает Осип Мандельштам. Об этом событии — письмо МЦ Лиле Эфрон:
Лиленька, а теперь я расскажу Вам визит Мма в Александров. Он ухитрился вызвать меня к телефону : позвонил в Александров, вызвал Асиного прежнего квартирного хозяина и велел ему идти за Асей. Мы пришли и говорили с ним, он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На след утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять — был чудесный ясный день — он, конечно, не пошел, — лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно и я решительно повела его на кладбище.
— «Зачем мы сюда пришли? Какой ужасный ветер! И чему Вы так радуетесь?»
— «Так, березам, небу, — всему!»
— «Да, потому что Вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну».
— «От чего?»
— «От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы кто-нибудь обо мне думал, заботился. Знаете, — не жениться ли мне на Лиле?»
— «Какие глупости!»
— «И мы бы были в родстве. Вы бы были моей belle soeur[27]!»
— «Д-да-а… Но Сережа не допустит».
— «Почему?»
— «Вы ведь ужасный человек, кроме того, у Вас совсем нет денег».
— «Я бы стал работать, мне уже сейчас предлагают 150 р. в Банке, через полгода я получил бы повышение. Серьезно».
— «Но Лиля за Вас не выйдет. Вы в нее влюблены?»
— «Нет».
— «Так зачем же жениться?»
— «Чтобы иметь свой угол, семью…»
— «Вы шутите?»
— «Эх, Мариночка, я сам не знаю!»
День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером — впрочем, ночью, около полуночи — он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятным. Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели — Маврикий Алекс, Ася и я в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну[28], мы безумно хохотали. Потом предложили Мму поесть. Он вскочил, как ужаленный. — «Да что же это наконец?! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!»
Мы с участием слушали, — ошеломленные.
М А предложил ему свою постель, мы с Асей — оставить его одного, но он рвал и метал. — «Хочу сейчас же ехать!» — Выбежал в сад, но, испуганный ветром, вернулся. Мы снова занялись друг другом, он снова лег на оленя. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный.
Я забыла Вам рассказать, что он до этого странного выпада все время говорил о своих денежных делах: резко, оскорбленно, почти цинически. Платить вперед Пра за комнату он находил возмутительным и вел себя так, словно все, кому он должен, должны — ему. Неприятно поразила нас его страшная самоуверенность.
— «Подождали — еще подождут. Я не виноват, что у меня всего 100 р.» и тк д.
Кроме того, страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку.
Пятого июня Мандельштам в Москве, садится в поезд на Феодосию, седьмого — в Коктебеле. Там — Владислав Ходасевич, избегающий общения, мягко говоря. Сам Владислав Фелицианович говорит немягко (письмо жене А. И. Ходасевич от 7 июня 1916 года): «Тут случилась беда: из-за холмика наехали на нас сперва четыре коровы с ужаснейшими рогами, а потом и хуже того: Мандельштам! Я от него, он за мной, я взбежал на скалу в 100 тысяч метров вышиной. Он туда же. Я ринулся в море — но он настиг меня среди волн. Я был вежлив, но чрезвычайно сух. Он живет у Волошина».
