– Не бойся, Анна, это я, Гладышев.

Нюра удивилась, приоткрыла дверь снова.

– Чего это ты сидишь тут?

– Да так, – неопределенно ответил Гладышев. – Твой еще непроснулся?

– Куды там, – засмеялась Нюра, – спит как сурок. А чего?

– Дела есть. – Гладышев уклонился от прямого ответа.

– Может, разбудить? – Нюра уважала соседа как ученогочеловека и считала, что он по зряшному делу беспокоить не станет.

– Да нет, не стоит.

– А чего ж не стоит? Я разбужу. Пущай встает. А то как ночь,так на войну рвется, а как утро, так не добудишься.

Гладышев особо не возражал, потому что соображение, котороехотел он сообщить своему другу, хотя и не носило важного характера, однако былотаким, которое трудно держать при себе.

Через минуту на крыльцо вышел Чонкин в одних кальсонах.

– Звал, что ли? – спросил он, почесываясь и зевая.

Гладышев медлил. Он подождал, пока Нюра возьмет ведра иотойдет на приличное расстояние, и только после этого, смущаясь, что поднялчеловека из-за такой малости, неуверенно заговорил:

– Вот ты вчерась насчет лошади спрашивал.

– Насчет какой лошади? – не понял Иван.

– Ну вообще, почему, мол, она человеком не стала.

– А-а… – Иван вспомнил, что в самом деле вчера был какой-тотакой разговор.

– Так вот, – с гордостью сообщил Гладышев. – Я понял, почемулошадь не становится человеком. Она не становится человеком, потому что у нейпальцев нет.

– Эка, удивил, – сказал Чонкин. – Это я с малых лет знаю,что у лошади нет пальцев.

– Да я тебе не о том. Я говорю не то, что у ней нет пальцев,а то, что она не становится человеком, потому что у нее нет пальцев.

– А я тебе говорю – это всем известно, что у лошади нетпальцев.

Тут они заспорили, как часто люди спорят между собой,доказывая один одно, а другой другое, не пытаясь понять собеседника, и чутьбыло даже не разругались, но на крыльцо своей избы вышла в нижнем бельеАфродита и позвала мужа завтракать. Не доспорив, Кузьма Матвеевич пошел домой.На столе стояла шипящая, еще только с жару, яичница с салом. Гладышев придвинулк себе сковородку, сел на лавку и тут же почувствовал под задом что-то не точтобы острое, но твердое и неровное. Он вскочил и обернулся. На лавке лежалалошадиная подкова.

– Что это? – строго спросил он, показывая подкову жене.

– А откуда мне знать? – Она пожала плечами. – Вон у порогавалялась. Я сперва хотела выбросить, а потом подумала, может, нужна…

Договорить ей не удалось. Гладышев схватил подкову, выскочилиз-за стола и, как был в расхристанной рубашке, кинулся вон из дома.

Еще издалека заметил он возле конюшни скопление народа,здесь в числе прочих были председатель Голубев, парторг Килин, оба бригадира иконюх Егор Мякишев.

– Что это тут происходит? – поинтересовался Гладышев.

– Лошадь убегла, – пояснил Мякишев.

– Какая лошадь? – похолодел в догадке Гладышев.

– Осоавиахим. – Конюх досадливо сплюнул. – Мы тут наметили,каких лошадей в армию сдавать, и его тоже, а он ночью сломал загородку и ушел.А может, цыгане украли.

– Может быть, – поспешил согласиться Гладышев.

Подполковник Опаликов стоял, разведя в стороны руки и ноги,в ожидании, пока инженер полка Кудлай и два старших техника наденут на негопарашют. Опаликов хмурился. Через несколько минут ему предстоит поднять полк ввоздух и направить в район Тирасполя согласно приказу. Маршрут выверен,вычерчен, инструктаж с летным составом проведен. Командиры эскадрилий доложилио готовности к взлету. Тирасполь так Тирасполь, думал Опаликов. Какая разница,где тебя собьют? А ведь собьют, никуда не денешься. Не нашим «ишакам» с«мессерами» тягаться. Ладно, говорил он самому себе, дело не в этом. Тридцатьчетыре года прожил, и хватит. Некоторым и столько не удается. Кое-что повидал.Но Надька, Надька… При мысли о жене настроение еще больше испортилось. «Я тебябуду ждать», – сказала она. Как бы не так. Будет ждать в чужой постели. Сука!Другие бабы, когда услышали о войне, рыдали. А она хоть бы одну слезинку изсебя выдавила. Хоть бы для виду. Смоковница бесплодная. Небось даже рада. Мужна фронт, ей – полная свобода. Да у нее и раньше этой свободы хватало.Перетаскала на себя всех, кого только могла. Другой раз идешь по городку, истыдно. Кажется, все на тебя пальцем указывают. Вот он идет. Командир полка.Взялся полком командовать, а со своей собственной женой не может управиться. Вармии все на виду. Хуже, чем в деревне. Все всё про всех знают. И про тотслучай, когда она с интендантом на складе вещевого снабжения, на старыхшинелях… До чего опуститься! Ведь хотел ее тогда застрелить, пистолет из кобурывынул… Рука не послушалась. Хотя, конечно, сам во всем виноват. Как говоритКудлай, «бачилы очи, шо купувалы»… Видно, уж такая у нее натура. Ненасытнаятварь. Ну и задерись она в доску, думал подполковник Опаликов, когда в мотоциклетнойколяске подъехал Пахомов.

– Товарищ подполковник… – Пахомов, выскочив из коляски,кинул руку к виску.

– Ну что у тебя? – перебил Опаликов, приподымая ногу, чтобыКудлаю было удобнее продеть и обернуть лямку парашюта.

– Погрузка аэродромного оборудования в эшелон закончена, –доложил Пахомов. – Дня через четыре, думаю, и мы до Тирасполя доберемся.

– Ну-ну, – сказал Опаликов и, подсаживаемый инженером, полезна крыло. – Так мы тебя там и будем дожидаться, в Тирасполе.

Он сел в кабину, поерзал, устраиваясь поудобней. Положилпланшет на колени, еще раз мысленно прошел первую часть маршрута. Взлет. Сбор взоне ожидания. Затем курс двести пятьдесят семь и четыре градуса поправки наветер. После прохождения контрольного пункта на двенадцать градусов доворотвлево. Все нормально, все правильно, только вот Надька… Опаликов поднял голову.

Пахомов все еще стоял возле самолета, переминался с ноги наногу.

– Ну что еще, Пахомов? – обратил на него внимание командирполка.

– Да вот не знаю, как с Чонкиным быть, – неуверенно сказалкомбат.

– С каким еще Чонкиным? – недоуменно поднял брови Опаликов.

– С красноармейцем, который у аварийной машины.