или сухую ветку. Такие лица скверно стареют, потому что вдруг случается нечто, разрушающее их, несмотря ни на что.

В общем, со стороны моя квартира в доме у трамвайных путей идентична остальным, но зато внутри она являет собой точное отражение меня и моей истории. Моя двушка заполнена вещами из квартир у Пантеона, чье количество в момент продажи доходило до восьми, и ни одна из них не была меньше ста пятидесяти квадратных метров, а три были больше двухсот. Когда все это сбывалось с рук, количество мебели превышало все мыслимые пределы. Большую часть того, что находилось в зданиях, нужно было реализовать, так что почти все ушло на аукцион, но наш семейный адвокат проследил, чтобы хотя бы небольшая часть вещей осталась нам, и это все хранится у меня. На моих шестидесяти пяти квадратных метрах ютятся предметы обихода, рассказывающие четырехсотлетнюю историю семьи. Это и секретеры в стиле рококо, и бархатные шторы, и стулья с ножками в виде львиных лап, и шезлонги из золотистой ткани, и старые пожелтевшие шелковые туфли, и корсеты, а еще лампы с подвесками, которые напоминают застывшие слезы. На них иногда падает свет фар проходящих мимо ночных поездов. Бывает, я лежу в своей кровати шириной девяносто сантиметров и вижу эти капли слез, когда их выхватывают из темноты снопы света. Они слегка дрожат, думаю, из-за вибрации, которая ощущается во всем доме, когда рядом идет поезд. Кроме всего этого у меня есть манекены, они выглядят как собранные заново изувеченные женские тела. Моя бабушка вешала на них свои лучшие наряды, потому что считала, что одежда теряет форму на обычных вешалках. Но больше всего привлекают внимание все же зеркала, ибо зеркала очень уж очевидным образом диссонируют с маленькими помещениями. Большинство зеркал не могут стоять прямо в моей квартире, потому что потолок слишком низок для них. Я нашла для этого временное решение, расположив их под углом и поместив клинья между ними и полом. Из-за этого, лежа в постели, я вижу потолок внизу. Есть нечто зловещее в разглядывании отражения потолка снизу, хотя я и не могу сказать точно, что именно.

Каждое утро я пью крепкий черный чай в своей маленькой кухне и ем тосты из белого хлеба. Слушаю стук проходящих внизу поездов, смотрю на гостиную поверх складированной там мебели. По утрам я всегда долго принимаю душ. Долгое стояние под струями воды, текущей по телу, это единственная роскошь, которую я себе все еще могу позволить. Иногда я замечаю усики тараканов, торчащие, как антенны, из сточного отверстия. Они мне не противны. Они всегда водились там, где я жила, и я знаю, что они всего лишь поступают так же, как мы, – ищут себе место, чтобы выбраться из убожества.

Однако к делу. Через два года после того рокового лета, когда у нас в Толентино жил Макс Ламас, мне позвонил наш семейный адвокат Джузеппе Мартини. Он сообщил, что доходы, на которые я до настоящего времени жила, практически закончились, и мне придется продать еще и Толентино, если я не смогу оплачивать его содержание. Окружающая его земля была продана уже давно, сказал он, остался только дом, но и он из-за плохого состояния каждый год теряет в цене. Еще Джузеппе Мартини добавил, что он поговорил с моей находящейся в санатории матерью, и она не возражает против возможной продажи.

– Я приеду и попробую почувствовать, каково это будет, – ответила я.

– Почувствовать? Ох, Лукреция…

Спустя неделю я доехала на метро до Пьяцца-дей-Чинквеченто и быстро нашла автобус, идущий до Марке и Толентино. Так началась моя прекрасная поездка через Апеннины. Солнце светило над горными вершинами, и автобус – современный, просторный, с кондиционером – быстро двигался по извилистой дороге. Временами открывался захватывающий вид на вытянутые долины, обрывы, озера и поросшие лесами склоны. Я сидела, смотрела в окно и вспоминала все наши поездки семьей по этому маршруту. Своего дедушку, ездившего в старых тяжелых в управлении автобусах с моторами, которые ревели на подъемах, – такие автобусы ходили тогда между Римом и Адриатическим побережьем.

Моя бабушка с молодости водила только «Бьюик Ривьера», и, сидя в автобусе, я видела ее такой, как она, должно быть, выглядела в те годы, – пахнущая дорогими духами и с кожей гладкой, как камешек со дна моря, уголки косынки бьются на ветру около щек. А теперь вот я. Тот член семьи, который продажей дома поставит точку в истории, допишет главу о нашей семье в Марке и, может быть – вдруг эта мысль пришла мне в голову, – допишет главу о нашей семье вообще. Я почувствовала, что странно равнодушна к этому. Я всего лишь подпишу документ, и потом все исчезнет из мира. Я заметила «стрелку» на чулке и отпила воды из бутылки, которую купила на вокзале. Струйки пота стекали из подмышек по бокам, оставляя мокрые следы на блузке. Я представляла себе, как Мартини обнимет меня и почувствует под ладонями холодную мокрую ткань. Вероятно, это будет немного противно, и он подсознательно свяжет влагу на моей блузке с упадком моей семьи.

И точно – в Толентино меня встретил Джузеппе Мартини. Он обнял меня, корректно и с прохладцей. Эта манера выработалась у него после того, как благополучию моей семьи пришел конец. И все же я почувствовала, что, выпуская меня из объятий, он на долю секунды прижал меня к себе чуть крепче, как будто, несмотря ни на что, во мне сохранилось нечто, напоминающее ему то, что он изо всех сил старался удержать в памяти. Потом он, не встречаясь со мной взглядом, придержал для меня дверцу машины и захлопнул ее, когда я села. Мартини вел свой BMW уверенно и решительно, как это делает мужчина, ожидающий заморочек из-за сидящей рядом женщины. А его машина – другое дело, над ней можно доминировать, она-то никогда не заартачится.

– Не знаю, стану ли я продавать имение, – сказала я, когда мы припарковались на дворе.

Зачем я это сказала? Думаю, из вредности. Чтобы подтвердить его невысказанную теорию, что ничего никогда не получается легко и просто, когда имеешь дело с нами.

– У тебя нет выбора, – ледяным тоном ответил Мартини. – Ты не можешь сохранить его, если у тебя нет денег на его содержание и…

– Я понимаю, – оборвала я его, разглядывая свои ногти. – Я прекрасно понимаю.

Краем глаза я заметила, как побелели его сжимающие руль пальцы.

– Лукреция, – заговорил он наконец. – Ты должна прислушаться к моим словам. Хоть раз в