Люди смотрят на меня, и даже машины вокруг словно замерли. Все стихло и остановилось, только в небе темнеет пятно, как будто дверь в неизвестность.

Я начинаю громко смеяться. Я смеюсь так громко, что и сам уже почти кричу. Потом я умолкаю. Оглядываюсь. Смотрю вверх. Женщина делает шаг назад и дергает окно, которое с грохотом захлопывается. Я так и стою посреди улицы. Спина у меня насквозь мокрая, и тонкая ткань рубашки прилипает к коже, когда морской ветерок прижимает ее к телу. Я поворачиваюсь и собираюсь уйти. Я чешу голову, иду, но меня не покидает чувство, что я никуда не приду. «Это действительно происходит? – думаю я. – То есть, это в самом деле происходит в реальности? Должно быть, это моя фантазия. Наверное, я переутомился». Но какая-то женщина плюет мне под ноги, когда я выхожу из полукруга, и большой трясущийся плевок приземляется всего в паре сантиметров от моего ботинка.

«Значит, это и впрямь происходит», – думаю я. Я ускоряю шаг. Иду быстрее и быстрее, но все равно идущие мне навстречу люди как будто останавливаются и смотрят на меня. Я почти перехожу на бег. Потом бегу. Наконец я врываюсь в метро в тот момент, когда поезд несется из тоннеля к перрону.

III. Лукреция

I tell you, Madame, if one gave birth to a heart on a plate, it would say “Love” and twitch like the lopped leg of a frog.[6]

Джуна Барнс

Меня зовут Лукреция Латини Орси, я внучка скандально известной маркизы Матильды Латини, которая умерла от разбитого сердца летом 2012 года. Тогда моя семья лишилась своей души. Для чужака это, возможно, прозвучит высокопарно, но вместе с бабушкой исчезло палаццо, а без защиты его стен, без нашего мира, состоящего из бесконечных залов и вида на грустный, величественный Пантеон, без наших зеркал, мебели и хрустальных люстр – без всего этого у нас больше не было души.

– Разумеется, у вас есть душа, – сказал наш семейный адвокат Джузеппе Мартини. – Душа присуща людям, а не вещам.

Моя мать смотрела на него пустыми глазами, поскольку этим высказыванием он ясно продемонстрировал, как мало он понимает внутренний мир аристократии вообще и в особенности наш. Там, где душу можно отделить от вещей, упадок уже совершился. Когда лицо отделилось от черепа, остается только ждать полного исчезновения человека. Но ничего этого мы не сказали. Джузеппе Мартини – это Джузеппе Мартини, и, как говаривала бабушка, не исключено, что бриллиант можно сделать из угля, но точно не из гнейса.

Итак, летом 2012 года разбитое сердце моей бабушки в течение нескольких дней было главной новостью южноевропейской желтой прессы. Это событие повлекло за собой множество последствий, из которых самым серьезным для меня стало то, что я больше не могу ходить по улицам Рима, оставаясь неузнанной. Я не принадлежу к тому типу людей, которым может прийти в голову начать маскироваться, но и обращенное на меня вследствие скандала внимание не доставляет мне удовольствия. Поэтому я прекратила свои прогулки, прогулки, всю жизнь питавшие меня той неописуемой энергией, которая струится из римской земли и которая есть только в Риме, насколько мне известно. Я больше не слежу за сменой времен года, наблюдая за деревьями вдоль Тибра и за щурящимися в лучах первого весеннего солнца лицами посетителей баров или чувствуя наступление штиля в тесных переулках, когда августовская жара опускается на город, как раскаленный противень. Я больше не останавливаюсь посмотреть в глаза слону на площади Минервы и никогда не слушаю игру скрипача у колонн Пантеона дождливыми сентябрьскими ночами. Наше палаццо около Пантеона было продано и теперь принадлежит крупной сети отелей. В одной газете я прочитала, что отель превосходит все ожидания. Я не сумела сдержать любопытство и отправилась в центр, чтобы снова увидеть здание, построенное моей семьей, которая прожила в нем потом четыре столетия. Рано утром я села на трамвай, дошла от безлюдного Трастевере, перейдя через Тибр, до переулков, ведущих к Пантеону. Я смогла постоять у входа всего минуту-другую. Мне было слишком больно смотреть на всех этих ярко разодетых американцев, которые, несмотря на ранний час, сновали туда-сюда у двери, напоминая пузырь из жвачки, то надуваемый, то сдуваемый. Аромат нашего дома, который всегда представлял собой смесь древности, плесени и влажного мрамора – и в каком-то смысле так пахли и мы сами, – сменился резким хлорным запахом. Я представляла себе, что понадобилось уничтожить внутри палаццо, чтобы избавиться от старого запаха. Нас вычистили, проветрили и признали ненужными – разве что в качестве слабых воспоминаний об истории здания.

Я живу теперь в квартире недалеко от трамвайных путей, ведущих от Трастевере до Фьюмичино. Это маленькая двушка площадью шестьдесят пять квадратных метров на четвертом этаже десятиэтажного дома. Здесь всё по-другому. Поезда в аэропорт проходят через мой район приблизительно раз в десять минут, совсем недалеко от моего балкона, так что благодаря этому я могу видеть море лиц внутри вагонов, лиц, удивленно глядящих на наши дома. Я представляю себе, что пассажиры не могут сопоставить эти районы на окраине Рима с той картиной, которую они представляли себе, планируя путешествие и покупая билет. Им, должно быть, казалось, что Рим состоит из роскошных кварталов, где красивые улыбающиеся люди гуляют по улицам и площадям из фильмов. Рим – это то место в Европе, где барокко par excellence достигает совершенства в обрамлении языческой, маскулинной непоколебимости. Короче говоря, люди в поездах ожидают увидеть те места, где я родилась и выросла. Вместо этого они теперь видят фасады, которые свидетельствуют о том, что есть совершенно другая Италия, отталкивающая Италия, в которой измученные люди ползают, пожизненно осужденные на уродство и нужду.

Глядя со стороны, кажется, что между моей квартирой и другими квартирами в округе нет никакой разницы. Моя квартира – всего лишь кирпичик в гомогенном ряду таких же квартир, как и мое лицо, которое за годы, прожитые в этом квартале, слилось с лицами остальных женщин, живущих по соседству. Не могу сказать, что я когда-то была красива, но все же в определенные периоды мои жизни я переживала некую пору цветения, к тому же, меня окружает особая аура, не изменившая мне за эти годы. Но черты лица у меня неподвижные. Мое лицо остается неизменным в эмоциональные моменты. Ему не хватает эластичности, которая придала бы ему мягкости, оно напоминает заасфальтированную поверхность