– Ты на что уставился? – спросил я.

Но Лайкэм, не обращая на мой вопрос никакого внимания, лишь бормотал что-то себе под нос. Потом вдруг вскрикнул: «Это она!» – и галопом рванул через поля в сторону холма. Понимая, что приятель ни с того ни с сего рехнулся, я побежал следом. Первый барьер из каких-то кустов мы одолели с разрывом шагов в тридцать, потом на пути легла заводь. Лайкэм исполнил нечто вроде тройного прыжка, причем, после первого, пролетев три четверти заводи, попал в воду, но все же выскочил на илистый берег. Я прыгнул получше и приземлился прямо в грязь и поросли тростника на противоположном берегу. Еще два барьера из живой изгороди, потом вспаханное поле, барьер, дорога, ворота, еще поле – и мы наконец в самом Уиземском лесу. Под деревьями темень была непроглядная, и Лайкэму волей-неволей пришлось несколько умерить прыть. Я двигался ему вослед, прислушиваясь к шуму и треску, с каким он продирался через мелкую поросль, да к ругательствам, когда он ударялся обо что-то. Лес оказался сплошным ночным кошмаром, но мы все же как-то сквозь него продрались и выскочили на открытую поляну на вершине холма. Сквозь деревья на ее противоположной стороне светила луна, казавшаяся невероятно близкой – рукой достать можно. А потом вдруг на этой самой дорожке лунного света показалась женская фигура и вышла, минуя деревья, на поляну. Лайкэм стремглав бросился к ней, кинулся к ее ногам и обвил руками ее колени, а она склонилась и принялась разглаживать его взъерошенные волосы. Я отвернулся и пошел прочь: не дело простого смертного смотреть на объятия богов.

Шагая обратно, я раздумывал, кем же, черт побери… впрочем, скорее кем же, могли бы прибрать на небеса этого Лайкэма. Ведь вот на моих глазах девственная Кинфия отдала ему себя самым недвусмысленным манером. Может, он Эндимион[124]? Ну нет, это настолько несообразная фантазия, что на нее и время терять жалко. Увы, никто другой, кого бы любила непорочная луна, мне в голову не приходил. И все же я был уверен, что, кажется, смутно припоминаю: был, был такой осчастливленный бог, вот только, хоть убей, не могу вспомнить – кто. На всем пути по дорожке, проложенной вдоль речного берега, я рылся в памяти, отыскивая его имя, и всякий раз оно ускользало от меня.

Зато, вернувшись, я заглянул в «Классический словарь античности» Ламприера… и чуть не умер со смеху, когда выяснил все как есть. Мне представлялись венецианское зеркало Лайкэма, его самодовольные взгляды искоса на собственное отражение в нем, его вера в то, что он Аполлон, – и я хохотал и хохотал. Когда же (значительно позже полуночи) Лайкэм вернулся в колледж, я встретил его у входа, тихонько тронул за рукав и шепнул в ухо: «Козлоногий»[125] – и тут же опять прямо-таки покатился со смеху.

[126]

Вот уж где, казалось бы, книжной лавки никак быть не должно. Все остальные торговые предприятия по соседству создавались с прицелом на удовлетворение самых насущных житейских нужд суетливой убогости окрестностей. Этой улице (одной из основных магистралей города) обманчивый блеск и жизнь придавал поток быстро проносящихся машин. Улица оставляла впечатление почти воздушной, почти веселой. Но повсюду вокруг из сырости прорастали огромные пространства трущоб. Обитатели делали покупки на главной улице: они шли мимо, держа в руках куски мяса, нездоровая липкость которых проглядывала даже сквозь оберточную бумагу, они торговались, сбивая цену на линолеум у дверей обойщика, женщины – в черных шляпках и черных шалях – шаркающей походкой направлялись на рынок за продуктами с расползшимися сумками из плетеной соломы. Разве таким покупать книги, гадал я, и зачем? А вот поди ж ты, стоит себе: крохотная лавчужка, и витрина уставлена полками, и бурые корешки книг. Справа – большой торговый центр, заполонивший чуть не весь проход на улице своей баснословно дешевой мебелью, слева – занавешенные, неболтливые окна какого-то пункта питания, возвещавшего рублеными белыми буквами достоинства шестипенсовых обедов. А между – такая узенькая, что лишь едва-едва не дает слиться воедино питанию с мебелью, – эта маленькая лавка. Дверь и четыре фута[127] витрины – вот и весь ее вид с улицы. Сразу понятно: литература здесь роскошь, она заняла подобающее ей место в этом краю насущнейших потребностей. И все равно утешало уже то, что лавка как-то перебивалась, определенно перебивалась.

Владелец стоял в дверях – маленький, седобородый старичок с очень живыми глазами по углам очков, оседлавших его острый нос.

– Торговля хорошо идет? – поинтересовался я.

– Во времена моего дедушки шла лучше, – сообщил он, печально покачивая головой.

– С каждым поколением мы все больше омещаниваемся, – высказал я догадку.

– Это все наша дешевая печать. Эфемерное одолевает нетленное, классическое.

– Эта журналистика, – согласился я, – или, говоря точнее, эта жалкая банальщина – проклятие нашего века.

– Годна только для… – Он зашевелил пальцами рук, словно прищелкнуть хотел, как будто подыскивал подходящее слово.

– Для растопки.

Старичок с торжествующим напором поправил:

– Нет. Для канализации.

Я ответил на его порыв сочувственным смехом и сказал:

– Мы с вами чарующе едины во взглядах. Не позволите мне немного полюбоваться на ваши сокровища?

Внутри лавки царил бурый сумрак, пронизанный запахом старой кожи и той мельчайшей нежной пыли, что льнет к страницам забытых книг, словно бы предохраняя их тайны подобно сухому песку азиатских пустынь, под которым (все еще в невероятной целостности) лежат сокровища и мусор тысячелетней давности. Я раскрыл первый же подвернувшийся под руку том. Это оказалась книга цветных иллюстраций образцов модной одежды, искусно подкрашенных от руки пурпуром и лиловым, густо-малиновым и малиновым посветлее, кирпично-красным и теми тающими оттенками зеленого, которые предшествующее поколение называло «страданиями Вертера». Красавицы в кринолинах с величавостью павильонных кораблей проплывали по страницам. Их ножки были тоненькими, плоскими, черными, словно чаинки, стыдливо выглядывающие из-под юбок. Их овальные лица в обрамлении волос воронова крыла с отливом несли выражение безукоризненной чистоты. Я подумал о наших современных моделях с их высокими каблуками и круто изогнутыми стопами, с их приплюснутыми лицами и выпяченными губами, сложенными в обещающую улыбку. Тут без труда уверуешь в деградацию. Я легко поддаюсь символам: есть в моей натуре что-то от Куорлза[128]. Ум мой к философии не склонен, и я предпочитаю видеть абстракции выраженными в конкретных образах. А тогда мне пришло в голову: если бы мне понадобился символ для изображения святости брака и влияния домашнего очага, я бы не нашел ничего лучшего, чем две черные ножки, что благопристойными чаинками проглядывают из-под краешка широких обманчивых юбок. А вот высокие каблуки и породистые стопы должны бы изображать… ну, словом, обратное.