Поток моих мыслей прервал старческий голос:

– Я так полагаю, вы разбираетесь в музыке? – спросил владелец лавки.

А? Да, немного – и он протянул мне увесистый фолиант.

– Вы когда-нибудь слышали это? – последовал вопрос.

«Роберт-Дьявол»[129]… Нет, никогда не слышал. И не сомневался, что это пробел в моем музыкальном образовании.

Старичок взял книгу и откуда-то из сумрачных тайников лавки подтащил к себе стул. И только тогда я заметил нечто поразительное: то, что я, мельком глянув, принял за обыкновенную стойку, предстало теперь передо мной как пианино – какое-то квадратное, незнакомой формы. Старичок сел за него и сказал, повернувшись ко мне:

– Вы должны извинить любые нелады в тональности. Это ранний Бродвуд, из Джорджии, знаете ли, и он немало послужил за свои сто лет.

Он поднял крышку, и пожелтелые клавиши оскалились на меня в темноте, как зубы старой лошади.

Старичок пошелестел страницами, пока не отыскал нужное место.

– Балетная музыка, – сказал он, – она превосходна. Послушайте вот это.

Его костистые, немного дрожащие руки вдруг с удивительным проворством запорхали, и возникла – слабая и звенящая на фоне рева уличного движения – веселая кружащаяся музыка. Инструмент изрядно дребезжал, и громкость звука была слабенькой, как струйка заморенного засухой ручейка, но все равно мелодию он держал, и мелодия звучала – прозрачная, воздушная.

– А теперь – застольная песня! – вскрикнул старичок, взволнованно распаляясь игрой. Он исполнил череду аккордов, забираясь в тональности все выше и выше до критической точки – настолько по-оперному возвышенной, что явно пародировала тот миг напряженного возбуждения, когда певцы в порыве страсти бросаются в объятия друг другу. А вот зазвучал и застольный хор. Так и представляешь себе мужчин в плащах, буйно веселящихся за столом, уставленным пустыми картонными бутылями.

Голос старичка срывался и в нем проскальзывали визгливые нотки, зато его восторженность искупала все огрехи исполнения. В жизни никого не видел, кто бы настолько всей душой отдавался бражничеству.

Он перевернул еще несколько страниц.

– А-а, «Адский вальс», – воскликнул он. – Это хорошо.

Последовала грустная прелюдия, а затем мелодия, не настолько уж и адская, как можно было бы ожидать, но все равно вполне приятная. Я глянул через плечо на слова и запел под аккомпанемент:

Проехавший мимо громадный грузовик, развозивший пиво, так взревел своим двигателем на пару, что напрочь заглушил последнюю строку. Руки старичка по-прежнему порхали над пожелтевшими клавишами, рот у меня открывался и закрывался, только не было слышно ни звука – ни слов, ни музыки. Как будто бесы роковые, ужаса виденья, устроили внезапный набег на это мирное, притаившееся местечко.

Я глянул на улицу сквозь узенькую дверь. Машины неслись нескончаемым потоком, мимо спешили мужчины и женщины с застывшими лицами. Все они – ужаса виденья, адское государство – вот их обиталище. Там, снаружи, люди жили, подчиняясь тирании вещей. Каждое их действие диктовалось простой материей: деньгами, либо орудиями их ремесла, либо не нуждавшимися в мысли законами привычки и удобства. А вот здесь я, похоже, защищен от вещей, живя в отрыве от действительности, здесь, где бородатый старичок, немыслимо как уцелевший от каких-то иных времен, неудержимо играет музыку любви, невзирая на то, что видения ужаса то и дело заглушают ее звучание своим ором.

– Так как, берете? – Голос старичка пробился сквозь мои мысли. – Я уступлю ее вам за пять шиллингов. – Он протягивал этот толстенный ветхий фолиант мне. По лицу его было видно, как мучительно он беспокоен. Я понял, как страстно жаждал он получить мои пять шиллингов, как они – бедняга! – нужны ему. Значит, он, подумал я с неосознанной горечью, значит, он просто представление мне устроил, как дрессированный пес. Его отрешенность, его культура – всего-навсего деловой трюк. Меня взяла обида. Букинист оказался просто одним из видений ужаса, вырядившимся в маскарадное облачение ангела этого своего рода комического рая созерцательности. Я дал ему две монеты в полкроны, и старичок принялся обертывать книгу бумагой.

– Говорю вам, – причитал он, – мне жаль с нею расставаться. Я привязываюсь к своим книгам, знаете ли, но им всегда приходится уходить.

Он вздохнул с такой явной подлинностью чувства, что я раскаялся в суждении, какое вынес по его поводу. Он был невольным обитателем адского царства, таким же, как в общем-то и я сам.

Снаружи уже выкрикивали заголовки вечерних газет: судно затонуло, траншеи захвачены, кто-то произнес новую зажигательную речь. Мы обменялись взглядами: старый книготорговец и я, – ничего не говоря. Мы понимали друг друга без речей. Вот тут мы – в особенности, а вот тут – все человечество в общем, и над всеми царит гадливое торжество вещей. В этой непрерывной бойне людей, в вынужденной жертве этого старичка равно торжествует материя. И шагая к дому через Риджент-парк, я тоже убедился в торжестве материи над собой. Книга моя была бессовестно тяжелой, и я все пытался сообразить, что, скажите на милость, стану я делать с клавиром «Роберта-Дьявола», когда приду домой. Он станет лишь еще одной вещью, которая придавит и подомнет меня, мешая двинуться, она уже, в этот вот миг была очень… у-у, омерзительно тяжела. Я перегнулся через перила, окружавшие декоративный водоем, и, как мог неприметно, без нарочитости, позволил книге упасть в заросли кустов.

Я часто думаю: было бы лучше всего не пытаться искать решения для сложности жизни. Жизнь сама по себе достаточно тяжела, чтобы еще больше осложнять ее ход размышлениями о ней. Самое мудрое, наверное, это принимать как должное «гнетущую для человечества судьбу родиться по закону одному, во власти ж оказаться – у другого» и оставить все как оно есть, не делая попыток примирить несовместимое. О, глупая замысловатость всего этого! А я ведь, помимо прочего, еще и пять шиллингов попусту потратил, что, знаете ли, серьезное дело в наши тощие времена.

[132]

Море покойно дышало, галера, прижавшись к прозрачной воде, медленно, ритмично покачивалась в такт его сонной жизни. Внизу, в самых глубинах кристально чистого Средиземного моря по белому песку дна лениво, длинным темным пятном колыхалась ее тень, очень медленно, чуть вперед, чуть назад; зеленая мгла двигалась едва заметно, очень медленно, туда – сюда. Иногда появлялись рыбы; они то зависали, неспешно поводя плавниками, то легко и до невероятия быстро куда-то срывались; и их обездвиженность и рывки, казалось, не имели цели; их жизнь казалась таинственной и непознаваемой, как жизнь ангелов.