Он обнял девушку одной рукой и наклонился поцеловать, но та отвернулась. Испанец почувствовал, как она содрогнулась всем телом.

– Не сегодня, – прошептала она. – Я думаю о бедном страдальце. Хочется помолиться.

– Нет, нет! – воскликнул испанец. – Забудь о нем. Помни только, что мы живы, что у нас совсем немного времени и его нельзя терять.

Он затащил ее в тень фальшборта, уселся на смотанные веревки, прижал к себе и принялся яростно целовать. Сначала она безжизненно висела у него на руках, но постепенно в ответ на его страсть загорелась.

Плеск весел возвестил о приближении лодки. Капитан окликнул в темноту:

– Нашли?

– Да, он у нас, – послышалось в ответ.

– Хорошо. Поднимайте, и водрузим тело. Погребальный одр готов. Пусть ночь полежит спокойно.

– Но он живой! – крикнул голос из ночи.

– Живой?! – словно громом пораженный переспросил капитан. – А как же одр?

Тонкий, слабый голос произнес:

– Ваш труд не пропадет, друг мой. Одр понадобится мне очень скоро.

Капитан несколько смутился и ответил уже тише:

– Мы полагали, святой отец, что язычники чего только не натворили и Всемогущий Господь уже увенчал вас венцом мученика.

В этот момент лодка показалась из темноты. На кормовом парусе лежал старик, его седые волосы и борода были в крови, пропылившаяся доминиканская ряса разодрана. Увидев его, капитан стащил шапку и опустился на колени.

– Благословите нас, святой отец, – попросил он.

Старик вытянул руку, призывая мир на моряка. Затем мученика подняли на борт и по его просьбе положили на одр, приготовленный для мертвого тела.

– Лишние хлопоты нести меня куда-то еще, все равно скоро улягусь здесь, – сказал он.

Так старик и лежал неподвижно между парами свечей. Его уже можно было принять за мертвеца, если бы не блестели так ярко глаза, когда он их открывал. Мученик отослал с кормы всех, кроме молодого испанца.

– Мы соотечественники, – сказал он, – и оба благородной крови. Я бы предпочел, чтобы со мной побыли вы, чем кто-либо еще.

Матросы приняли благословение и исчезли; скоро послышался скрип поднимаемого якоря; безопаснее было уйти до рассвета. Испанец и его наложница опустились на колени по обе стороны освещенного одра подобно участникам траурной церемонии. Тело старика, который еще не умер, мирно лежало в свете свечного пламени. Мученик какое-то время молчал, потом открыл глаза и посмотрел на молодого человека и женщину.

– Я тоже когда-то был влюблен, – сказал он. – Нынче как раз годовщина моей последней земной страсти; пятьдесят лет минуло с тех пор, как я жаждал плоти – и пятьдесят лет, как Господь отверз мои очи на мерзость разложения, которое навлек на себя человек.

Вы молоды, тела ваши чисты, стройны; ни нарывы, ни опухоли, ни проказа не уродуют их вожделенную красоту; но наружное цветение, возможно, тем более гноит ваши души изнутри.

Однако Господь все создал совершенным; изъяны лишь результат случая и злой воли. Все металлы были бы золотом, если бы их элементы не имели пагубного желания сочетаться по собственному усмотрению. Так же и с людьми: горящая сера страсти, соль мудрости, юркая ртутная душа – им бы сплавиться и создать золотое существо, не подверженное порче и рже. Но элементы смешиваются, препираясь друг с другом, не в чистой гармонии любви, и золото – редкость, а свинец, железо и ядовитая медь, от которой привкус, как от угрызений совести, повсюду.

Господь открыл мне глаза, прежде чем молодость моя окончательно истлела. Это случилось полвека назад, но я еще вижу ее перед собой, мою Амброзию, белое, печальное лицо, нагое тело и жуткий недуг, выедающий грудь.

С тех пор я жил, пытаясь исправлять зло, восстанавливать, насколько было в моих слабых силах, некую меру изначального совершенства испорченного мира. Я стремился вернуть всем металлам их подлинную природу, сделать подлинное золото из поддельных, ненастоящих, случайных свинца, меди, олова, железа. Я занимался и более сложной алхимией, предпринимая попытки преобразования человека. Теперь, силясь соскрести мерзейший шлак неверия с душ язычников, я умираю. Достиг ли я чего-либо? Не знаю.

Галера тронулась, развернувшись носом в сторону моря. Свечи затрепетали на ветру, отбрасывая на лицо мученика неверный, изменчивый свет. На корме воцарилась долгое молчание. Весла, поскрипывая, со всплеском уходили под воду. Иногда снизу раздавался крик, это надсмотрщик отдавал рабам приказы, или ругался, или бил. Старик заговорил снова, слабее, словно сам с собой.

– Я провел так восемьдесят лет, восемьдесят лет посреди разъедающего моря ненависти и раздоров. Человек должен хранить в чистоте, не сплавляя ни с чем, свою сердцевину из золота, это крохотное средоточие совершенства, которое, хоть и хиреет от времени, дается при рождении всем. Все остальные металлы, будь они прочные, как сталь, блестящие и твердые, как латунь, расплавятся во всепожирающей горечи жизни. Ненависть, похоть, гнев – порочные страсти покроют ржавчиной вашу железную волю, воинственное великолепие ваших медных доспехов. Чтобы противостоять им, необходимо золотое совершенство чистой любви и чистого знания.

Богу было угодно, чтобы я стал камнем – о, слабым в добродетели, – коснувшимся и преобразившим хоть толику неблагородных металлов в то золото, что превыше порчи. Но это тяжкий труд – неблагодарный труд. Человек соорудил из своего мира ад и поставил править им богов боли. Похотливые козлоподобные божества, услаждающиеся на своих оргиях агонией этого измученного мира, разглядывающие его, как те омерзительные любовники, сластолюбие которых тусклым огнем перегорает в жестокость.

Лихорадка понукает нас мчаться по жизни в горячке безумия. Жаждая трясины зла, откуда и пришла эта лихорадка, жаждая собственных бредовых видений, человек очертя голову бросается сам не зная куда. А всепожирающий рак непрестанно грызет его внутренности и в конечном счете погубит, и тогда даже жуткого вдохновения лихорадки недостанет, чтобы подпереть его. И он рухнет, загромождая землю, груда гнили и боли, пока наконец очищающий огонь не сметет этот ужас.

Лихорадка и рак; кислоты, жгучие и едкие… Я жил так восемьдесят лет. Слава Богу, конец.

Светало; свечи стали почти неразличимы в лучах солнца, они полностью растворились, как души в благодати. Скоро старик уснул.

На корму на цыпочках прошел капитан и для доверительной беседы отвел испанца в сторонку.

– Как вы думаете, он сегодня умрет? – спросил он.

Молодой человек кивнул.

– Да упокоит Господь его душу, – богобоязненно сказал капитан. – Но что вы думаете, куда лучше отвезти тело – на Менорку или в Геную? На Менорке немало дадут за собственного мученика. В то же время, если Генуя получит такую священную реликвию, слава ее возрастет, хотя праведник и никак не связан с городом. Вот в чем сложность-то. Понимаете, а вдруг мои генуэзцы не захотят тела, потому что он с Менорки, а не их земляк. Тогда, отвезя его туда, я окажусь в дураках. Ох, как же трудно, как же трудно. И все-то нужно продумать. Не знаю, конечно, но мне сдается, сначала все-таки стоит отвезти его на Менорку. Как вам кажется?