– Я знаю, – мягко сказала королева, – теперь я много про тебя знаю. Все, что сказали соседи, монахини и девушки, что жили с тобой в приюте. И у меня впечатление, что было две Илли, одна жила в том городке, другая приехала во дворец Канда.

– Так и было, – серьезно кивнула сеньорита. – Покидая город, я поклялась сама себе, что никогда не вернусь к той жизни. И как… мне ни хочется сейчас смолчать… но фавориткой принца или знатного сеньора я тоже поклялась никогда не быть. И приготовила все… на самый последний случай.

– Это я тоже поняла… и тоже хочу тебе сказать честно: люди Бенгальда нашли тот флакон… прости, но это его дело – проверить твои вещи. И там давно вода.

– Я знаю, – засмеялась вдруг сеньорита. – Хороший фокус, правда? Меня папа научил. Ставишь один флакончик почти на виду… его находят и радуются, что тебя поймали. Ведь это не то средство, которым травят принцев или знатных сеньоров.

– Илли… – королева побледнела, – не хочешь ли ты сказать… ох, великие духи! Ну конечно, тогда мы не знали, что тебя учил граф. Но ты ведь… Илли?

– Я же не ваша нервная фрейлина, – хмыкнула сеньорита. – Не волнуйтесь, обращаться с такими вещами умею. Иногда это очень трудно и печально… что не можешь никому поверить до конца… и, наверное, я чуточку слукавила… вы правы. Но посадить себя в клетку я не позволю никому… даже если мне будет еще больнее.

– Я поговорю с Бенгальдом, – встав с кресла, твердо проговорила ее величество, – само собой, он будет рад иметь такого помощника. Ты же поняла, что за столом он молчал, не желая ссориться с братом. Они всегда дружили и поддерживали друг друга.

– Спасибо ваше величество… я знала, что вы поймете, – искренне поблагодарила Илли, стараясь не думать о том, что может произойти, если она встретится в коридоре или на лестнице с Кандирдом, когда будет в облике пажа или писаря.

Просто предпочитала верить, что к тому времени он все это переварит и придет к какому-нибудь решению.

– Перестань бегать. У меня в голове уже мелькает, – устало буркнул Ингирд, валявшийся с ногами на диване в покоях друга. – Что еще она сказала?

– Дьявол, Инг, да при чем тут что она сказала? Меня била как плетью горечь ее голоса, ее боль… Великие духи… я столько раз приговаривал всяких жуликов к порке, а сегодня явственно почувствовал себя так, словно выпороли меня.

Принц отшвырнул стул, нервно прошелся по комнате и упал в кресло. Говорить о том, что он испытал, было невыносимо даже с лучшим другом, знавшим о нем, кажется, все.

– Неужели она сказала, что не любит тебя?

– Да. Правда, сказала… что какие-то намеки на чувства были… но она лучше их перетерпит, чем влюбится в меня.

– А за что она их будет… ну это, претерпевать? – Баронет давно все понял, да и подслушал немного под неплотно притворенной дверью… а как иначе быть в курсе их отношений? И теперь пытался натолкнуть друга на верное решение.

– За то, что я намерен посадить ее дома под охраной и командовать… – ну ты же подслушивал! Просто сплошные шпионы вокруг!

– Сам не лучше, поддался на удочку, спрятался за занавеску, – пренебрежительно фыркнул Ингирд, отлично знавший, что лучше сейчас вызвать у принца всплеск ярости и раскаяния, тогда он быстрее придет к верному решению. – Но мне интересно другое… а ты действительно искренне считал, что такую девушку, как Илли, можно посадить в спальне, дать сундучок с украшениями и спокойно ехать по делам?

– Ну, во дворце есть письма, отчеты… но я думал, ей это со временем надоест.

– И она постепенно станет такой, как все, будет копаться в камушках и тряпках, просить развлечений и наконец превратится в скучную, как Анирия, сеньору, – согласно кивнул баронет, устраивая на подлокотнике ноги. – Ты об этом сейчас мечтаешь?

– Дьявол… как ты умеешь все испортить… – расстроился Кандирд, но слов для доказательств своей правоты не находил. – Ну развлекаются же как-то другие сеньоры… и не скучают.

– Например, ее величество, – поддакнул баронет, – куда ни приедешь, она уже там. А ведь ей уже… боюсь сказать вслух. Хотя выглядит она почти вдвое моложе. Почему бы твоему отцу не запретить ей мотаться по стране и лезть во все интриги? Пусть сидит и все время вышивает, а то во дворце всего три тысячи подушечек.

– Но при чем тут моя мать? Она королева… и вообще необыкновенная женщина.

– А! Ну это ты мне верно объяснил. Значит, Илли, по-твоему, обыкновенная? На каждом диване во дворце такие сидят? Дьявол, вот зачем я с тобой спорю? Сам не понимаю? Иди покричи на нее, запрети выходить даже из покоев, приставь взвод гвардейцев – глядишь, быстренько и вытравишь из души сеньориты все эти ненужные ей намеки… на чувства. И тогда появлюсь я, галантный и великодушный… как его величество. Ты никогда не интересовался, каким образом он обошел всех женихов принцессы Интарии?

– Ингирд… я понимаю, что ты сейчас шутишь, но если ты сделаешь к ней хоть шаг, я тебя убью.

– А вот это нечестно. Ты, значит, от своих взглядов на место жены в доме отказываться не собираешься, предоставляя сеньорите со слезами выдирать из сердца ростки нежных чувств. Следовательно, на ее руку претендовать не намерен. Так что ей, всю жизнь одной прожить? Без мужа и без любви? Как жестоко! Ну а чем к Илли начнет подкатываться какой-нибудь наглый граф… вроде того, который пытался опоить ее на вчерашнем балу, так лучше рядом буду я, понимающий и преданный. Уж я не стану заставлять ее вышивать дурацкие подушки… – Ингирд с удовольствием развивал феерические планы, не забывая следить, как постепенно белеет лицо принца.

– Кто ее пытался опоить?

– Граф Юдренти с другом. Но куда это ты ринулся? Они уже на том свете. Бенгальд их сразу отловил и посадил в тюрьму, а через несколько часов она взорвалась.

– Идем, – отрывисто скомандовал от двери его высочество.

– Куда?

– К Бенгальду, я желаю знать все подробности этого дела.

Перед мысленным взглядом упрямо стояла стройная фигура принца в светло-сером колете и голубой рубашке, и Иллире вновь хотелось заплакать, когда эта фигура решительно шагала к двери длинными ногами, затянутыми в темно-серые штаны и фасонные сапоги из мягкой кожи.

Но девушка упорно еще крепче стискивала губы, не выпуская наружу эти слезы, давно катившиеся по сердцу горьким ручьем. А что толку плакать, если он даже не взглянул, вмиг забыл все – и дружбу, и чувства, про которые твердил, и тот куст?

Значит, не так и любил… если не понял, как трудно было ей все это произнести, рассказать то, что она за три года ни разу не рассказала даже матери Апраксии. Только родителям рассказала… и то далеко не в первый год. Перед взглядом Илли как наяву встали зеленые глаза матери, в которых плескались понимание, ответная боль и целительная доброта, и по сердцу прошла теплая волна два месяца… всего два месяца, и они будут тут, и можно будет посоветоваться по каждому вопросу, мучившему сомнением, рассказать про каждую мелочь, царапнувшую душу.