Возвращаюсь к Бердяеву и к моей мёдонской прогулке. Насладившись «мышкой барашка» (прекраснейшей; очень рекомендую), не побрезговав и эспрессо, пошел я вверх по rue Banes, затем налево по rue de Paris, скучноватой и загибавшейся, выведшей меня сперва к книжной лавочке (где никто не знал, как найти дом Маритена, потому что никто и не слыхивал ни о каком Маритене; философ, говорите вы? un philosophe?), затем к универмагу Monoprix (очень стеклянному, из очень другой эпохи). Есть потрясающее письмо Бердяева к Лидии, тогда его невесте (1904 год), уже упомянутое мной много выше, где, обращаясь к ней «дитя мое», говорит он о каком-то «проклятии половой ненормальности и вырождения», которое над ним «тяготеет»; что имеется в виду? Все-таки, я думаю, его подавленный гомоэротизм. И конечно, все это было мучительно. «С ранних лет вопрос о поле казался мне страшным и важным, одним из самых важных в жизни. С этим связано у меня очень много переживаний, тяжелых и значительных для всего существования». А мне этот страх «пола» кажется чем-то довольно типическим для среды и эпохи. Они ведь все вышли из девятнадцатого века с его чудовищной невротизацией сексуальности; и восемнадцатый, и, на наше счастье, двадцатый век относились к этим вещам гораздо проще. Эта истерика вокруг секса – запреты, секреты, идиотское требование женской «чистоты» – представляется мне истерикой «викторианской», «буржуазной», то есть в общем «мещанской», помноженной на ту истерику, которую с самого начала вокруг секса устраивало христианство, со всеми его бредовыми идеями о первородном грехе и прочих грехах. Первородный грех, утверждал блаженный Августин, передается из поколения в поколения половым путем (как тогда еще не завезенный из Америки сифилис, следовательно); вот почему для них так важен был догмат о «непорочном зачатии». Неудивительно, что «роковая проблема пола», как выражался, опять же, Бердяев, приобретала космические размеры, метафизические масштабы. «И всю жизнь я думал, что тут есть что-то мистическое, что пол имеет значение религиозное». Правда имеет? Да нет у «пола» никакого религиозного значения; все это глупости. «Любовь – это так просто», – говорит главная героиня (Арлетти) в незабвенном фильме «Дети райка» (где играла, кстати, и Мария Казарес, возлюбленная Камю). С’est tellement simple, l’amour. Вот от чего Николай Александрович пришел бы, наверное, в ужас.

Лидия Юдифовна пришла бы в ужас не меньший; хотя Бердяев и утверждает, все в том же письме, что у них очень разный опыт «в этом отношении», что они и сами очень по-разному относятся «к этой стороне жизни». Засим следует фраза, которую цитируют все биографы. «У тебя как будто бы еще дремлет пол, ты как будто бы еще бесполое существо, и мне страшно от мысли, что я, может быть, не разбужу в тебе его». А ведь она уже побывала замужем, вот что самое поразительное, и ее первый муж, господин Рапп, был, судя по всему, человек довольно обыкновенный; значит, и ему не удалось «разбудить в ней пол». Этого и Бердяеву со всей его эротической мистикой и учением об «андрогинизме» в итоге не удалось; наверное, никому не могло удасться. «Андрогинизм», который чувствуется во всем ее облике, отнюдь, конечно, не исключает фригидности. А Бердяеву «разбудить в ней пол» было важно. Если я его в тебе не разбужу, пишет он, «тогда я пойду по дороге полного вырождения, прямо физического вырождения, как бы ни был силен душевный подъем от наших отношений». Если, значит, ничего у нас с тобой не будет, то будет что-нибудь, страшно подумать, с каким-нибудь хорошеньким мальчиком? Ну и было бы; что, звезды бы с неба попадали? А он и влюбился в нее, возможно, за сходство с мальчиком; вот простое предположение, от которого трудно отделаться. «Сейчас наши отношения почти бесполые, слишком дружеские и детские, слишком бескровные и постные. Но тогда почему же нам не быть просто друзьями?» Затем пишет он о каком-то «проклятии пола, его власти над человеческой природой»; тоже, видимо, результат «грехопадения»? Не надо было яблоко есть, заметим мы от себя. «Я это проклятие всегда чувствую и хочу спастись от него, хочу наконец освятить свой пол, потому что знаю, что отрицание пола есть такое же страшное вырождение, как и разврат, аскетизм есть разврат бессилия. У меня есть внутреннее глубоко интимное верование, что настоящая религиозная, мистическая жизнь всегда оргиастична, а оргиазм, могучая сила жизни, связан с половой полярностью. Половая полярность есть основной закон жизни и, может быть, основа мира. Это лучше понимали древние, а мы отвратительно бессильны и вырождаемся все больше и больше». Пол, значит, проклятие, но аскетизм тоже никуда не годится, и потому пол нужно «освятить», а для этого потребен, вопреки всему, «оргиазм», потребна «половая полярность». Этот «оргиазм» мучительно отзывается все-таки декадентством, «дионисийством», «Башней» Вячеслава Иванова, где Бердяев вскоре начал «председательствовать на симпозионах» (каждую среду, три года подряд).

«Оргиазма» не получилось. Потому-то и пришлось, может быть, перейти к «андрогинизму», что «оргиазма» не получилось, «половая полярность» не сработала. Когда читаешь те, отчасти скандальные для современников, страницы, которые в «Смысле творчества» (главной книге своего раннего периода) Бердяев посвятил этому самому «андрогинизму» (так подробно и проникновенно он нигде о нем больше не пишет), трудно, опять же, отделаться от ощущения, что это признание в любви – в любви к «деве-юноше», не пожелавшей расстаться со своим «девством». «Ибо поистине не мужчина и не женщина есть образ и подобие Божье, а лишь андрогин, дева-юноша, целостный бисексуальный человек… Искажение образа и подобия Божьего в человеке было распадением андрогина, муже-женственного существа. Но это искажение и распадение не могло быть окончательным и полным. Образ и подобие Божье все же сохранилось в человеке, и в мужчине и в женщине, человек остался в корне своем существом бисексуальным, андрогиническим». И даже больше того: «творческой мировой эпохе», провозвестником которой наш автор и выступает, «присущ будет не культ вечной женственности, а культ андрогина, девы-юноши… Для грядущей мировой эпохи и для новой мировой жизни женственность утверждается в аспекте девственности, а не материнства. Весь мировой кризис заостряется в роковой гибели материнства, а тем самым и материи… От материи останется лишь преображенная чувственность и вечная форма просветленной телесности, свободной от всякой тяжести и органически-родовой необходимости». И это будет, конечно, уже новая земля, новое небо, Царство Божие, жизнь на Марсе. Какие-то видятся светоносные существа, то ли с нимбами, то ли в скафандрах, с глазами такими вдумчивыми-вдумчивыми и антеннами вместо ушей. Свободные от всякой телесной тяжести, они очень скоро научатся, наверно, летать. Будут летать себе туда и сюда, наслаждаясь преображенной чувственностью на райских лугах. Научатся передавать мысли на расстоянии, слышать музыку сфер и мелодии космических вихрей. А размножаться будут, видимо, чистою силой духа. Бердяев тоже был, по-своему, большой мечтатель, страстный фантаст.