Итак, зачем?

Начнем с имени: nomen est omen. В отличие от множества других советизмов, это слово как-то очень гладко легло в язык, заполнив там какую-то лакуну. Еще лучше слово «комсомолец»: оно очень напоминает слово «богомолец» — почему и прижилось. Получалось, правда, что «комсомолец» — это молящийся какому-то эрьзяцкому идолу, «Комсе». В относительно цивилизованные восьмидесятые появились и другие расшифровки — например, один мой вольнодумный знакомый, знавший немного английский, озвучивал аббревиатуру ВЛКСМ как Welcome, SM [48]. Но это была уже экзотика, игра словами — а вот родная «Комса», которой молились, это было корневое.

Намеченная здесь связь с религиозной тематикой отнюдь не случайна. На заре соввласти комсомол — или просто «комса», это слово помнил еще мой дед — был чем-то вроде радикальной секты. Туда уходили, отрекаясь от Бога и родителей, в самом буквальном смысле. Причины отречения были разные — от тупой податливости на замануху и вплоть до светлых побуждений в стиле «я маленький Ванюша, я очень добрый весь, мне хоцца всему миру пользительность принесть». Так или иначе, от комсомольца требовалось предательство: предательство как своего народа, своих предков, своих родителей, и обязательно веры их — условием вступления в красные ячейки был прежде всего жесткий атеизм, подтверждаемый делом. Точнее, безбожие, в прямом смысле слова — понимаемое как «борьба с религиозными предрассудками». Комсомольцы были без креста — это было conditio sine qua non.

Сейчас нам не вполне понятно, почему такое значение придавалось именно атеизму. Мы привыкли считать религию частным делом. Однако в тогдашних условиях, когда бытовая нравственность и социальные связи были жестко завязаны на веру в Бога, атеизм был восстанием не столько против неба, сколько против вполне земных вещей — прежде всего установившихся порядков, того соединения иерархии и солидарности, которое держало русский мир. Этот мир большевикам нужно было уничтожить, причем не извне, а изнутри — разрушив самые основания.

Поэтому первой жертвой комсы было русское православие — а точнее, благочестие, то бишь, попросту, народная нравственность, основанная на почитании «образа Божьего в человеке».

Именно на сколиозные плечики красных дьяволят была возложена основная антирелигиозная, безбожническая работа, особенно на селе: комсомольцы ломали церкви, травили священнослужителей, творили разнообразные кощунства и скверноты. Расчет на дурную молодь был верен: похабничать — дело молодое, люди постарше все-таки имели понятие о некоторых вещах, даже «партейные», молодые же перли дуром за коноводами. Поэтому в веселые двадцатые костры из икон устраивала именно комса.

Впрочем, комсомольцев предпочитали использовать не для грязной работы как таковой (на то были взрослые дяди), а по большей части в паскудной роли застрельщиков таких мероприятий — они не столько злодействовали сами, сколько создавали поводы, обычно все теми же хулиганскими методами. Дух лихоты — «Бога нет, живем однова» — захватывал и даже дарил вдохновение: комсомольцы отличались своего рода креативностью. Комсомольцы были неистощимы на веселые придумки и каверзы.

Взять то же разрушение церквей. Вот, например, мой дед — детдомовец, с комсой водившийся, хотя и не вступивший в ряды по какому-то инстинктивному чувству (в партию он не пошел уже сознательно) — рассказывал, как в селе Тарутино, откуда он родом, решено было сломать церковку: их было две, одну коммунисты сочли излишней. Для этого желательна была какая-то формальная причина, красный волк предпочитал соблюдать законный вид и толк — то есть не только разбойничать, а еще и изображать законность. Местная комячейка получила соответствующее задание и через некоторое время выдала креатив: ночью комсомольцы черной краской нарисовали на обреченной церквушке «трещины». На следующий же день из Москвы приехала комиссия, посмотрела на эту потемкинскую работу наоборот и подписала разрешение на снос ветхого здания… Впоследствии, в девяностые, другие комсомольцы рисовали трещины на карте СССР — и заокеанская комиссия тоже подписала акт о ликвидации. Но это было потом.

Комсомольцы сыграли заметную роль в коллективизации и раскулачивании — одном из самых гнусных преступлений соввласти. Им и здесь была отведена роль исполнителей особо грязной работы, а наипервейше — иудышей, пятой колонны, науськивателей и доносителей. Они выдавали «кулаков, прячущих зерно», наводили коммунистов на справных крестьян, сообщали куда надо о недовольстве. Героем того времени, образцом для подражания и примером юношеству стал пресловутый Павлик Морозов — не комсомолец, правда, пионер, но в данном случае разницы никакой. Для любителей исторической истины добавлю: для нас в данном случае совершенно неважно, был ли мальчик вообще. Важно, что его имя было прославлено, выпето в песнях (была даже опера), присвоено «заводам-пароходам», а Эйзенштейн делал по истории Павлика «Бежин Луг» (о каковом утраченном шедевре до сих пор плачут киноманы). В общем, советской молодежи очень наглядно показали, делать жизнь с кого.

Неудивительно, что комса пользовалась на селе всеобщей ненавистью, умеряемой только страхом — краснокурвую ражую шпану, куражащуются над отцами и родней, вырастившей их себе на горе, защищали штыки карателей. Но средства находились. Не один активист отправился в вечное пламя, попив молочка с толченым стеклом или покушав грибочков не того посола. Опять же, дедушка мой однажды отведал зайчатинки в сметане, которой его с товарищами угощали ревизуемые немцы-хуторяне, намеченные к раскулачке. Дед выжил, остальные померли: аккуратные хозяева зарядили сметанку стрихнином… Когда же крестьяне поднимались сколько-нибудь всерьез — а по стране полыхало куда дольше, чем мы думаем, — то без расправы над комсой не обходилось.

В тридцатые комсомольцев впервые попытались припрячь к делу — соввласть приступила к индустриализации. Воздержимся от рассуждений о ее цене и методах: понятно, что советская картинка — в которой СССР за первую же пятилетку вылез на третье место в мире по экономической мощи — сфальсифицирована, но и картинка антисоветская — в которой советская экономика стояла исключительно на труде заключенных — тоже не проходит факт-чекинг. Что-то, конечно, было построено — а вот что и как, тема очень отдельная.

Что же касается комсомола, то и здесь он использовался в основном для производства всяких эффектов, в основном вредительского свойства. Взять, например, так называемое стахановское движение: не будучи формально полностью комсомольским делом, оно проводилось в жизнь абсолютно комсомольскими методами. Сейчас уже известно, как именно и какими способами был поставлен — в театральном смысле слова — знаменитый рекорд. Тогда люди тоже были не безголовые и понимали, что это спектакль. Но дальше этот спектакль стали ставить на всю страну — и именно комсомольцы приняли в этом самое горячее участие. Однако не стоит забывать, зачем и для чего это делалось. Рекорды использовались коммунистами как обоснование для увеличения норм выработки — то есть, попросту, для того, чтобы заставлять измученных людей работать больше. Вспомним церковь, разукрашенную трещинами, и быстро приехавшую комиссию: тот же почерк.