– Его бы укрыть, – судорожно сглотнув, поднял голову Харламов и глянул в ту сторону, где в темноте маячила крупная фигура командира.

– Уже несут одеяло, – ворчливо отозвался он. – «Скорая» на подъезде. Реанимация едет. Это хорошо…

– Хорошего мало, – известил через полчаса доктор, осматривающий Устинова. – Готовим к операции.

– Надежда-то есть?

Вадик так и не осмелился позвонить Маше. Ему пока нечего было ей сказать. Он лучше один как-нибудь. Посидит. Подождет. Поругает себя за то, что не смог уберечь важного свидетеля, за то, что не смог предотвратить гибель Ларисы. Он готов! Он примет все упреки в свой адрес.

– Надежда всегда есть, товарищ капитан, – грустно усмехнулся доктор. – Сильные ушибы внутренних органов, есть переломы, гематомы… Большая кровопотеря. Да и не мальчик уже этот ваш пострадавший. Родственники у него есть?

– Да, сестра. Родная. – У него снова сжалось сердце, стоило представить огромные, наполненные болью Машины глаза.

– Сообщите, – потребовал доктор.

– Может, после операции? – трусливо предложил Харламов.

– Что за новости?! – вытаращился на него доктор. И с неприятной брезгливой гримасой проговорил: – Если это не входит в вашу компетенцию, сообщите координаты нашему персоналу. Они справятся.

Они справятся… Они справятся… Он нет! Ему будет больно за ее боль. Невыносимо больно. Почему? Потому что она ему понравилась? После того как они провели бессонную ночь под забором Рогова и говорили обо всем на свете, она ему сильно понравилась? И когда она потом задремала, и ее голова сползла по спинке сиденья, и очутилась на его плече, он слышал слабый запах летнего луга, исходящий от ее волос, и боялся пошевелиться. И шея затекла тогда, и рука онемела, и легкие ныли, потому что он боялся дышать полной грудью. А все равно не шевелился.

Она ему понравилась. И казалась очень надежной, хотя ее мужья и считали ее немного чокнутой, сбегая.

– Терпеть не могу притворства, – призналась она ему, протяжно зевая и напоминая маленького черноглазого зверька, славного, безобидного. – А их это не устраивало. Им сладкую ложь подавай, обволакивай их существование сладкой ватой, затыкай ею им уши.

– Зачем? – изумлялся тогда Харламов, и ему очень хотелось в тот момент взять ее руки в свои, но не осмелился.

– Для комфорта! – фыркала Маша. – Им, видите ли, так комфортно. А я терпеть не могу вранья. И Сережа не любит. Не любит врать. Но позволяет себе роскошь ложь выслушивать. Молча, скорбно. А я и слушать ложь не могу. Как это ни банально звучит, но лучше горькая правда…

Лучше горькая правда. Лучше горькая правда. Его губы беззвучно шевелились, на все лады пробуя эту правду, которую ему надлежало сказать Маше. Он не хотел перепоручать ее кому бы то ни было. Никто не станет подбирать слова, пытаясь смягчить удар, пытаясь подсластить горечь. Никто. Он должен.

Операция шла уже час с небольшим, когда он достал телефон из кармана и набрал ее номер.

– Маша? – Он не узнал бестелесный странный голос. – Это вы?

– Мы это, мы! Капитан, на часы смотрите? – Голос чуть окреп и стал похожим на Машин. – Половина второго ночи!

– Понимаю. – Он замолчал, снова пробуя на вкус слова, которые должен был ей сейчас сказать.

Она молчала. Он молчал. Потом она как-то очень глубоко и прерывисто, со странным клекотом в горле вздохнула и резко выдохнула вопросом:

– Он жив?!

– Да. – Он тоже мог пока именно так выдохнуть, не приукрашивая, не привирая, не щадя. – Идет операция.

– Адрес! Адрес больницы, черт бы вас побрал, капитан! – Ее голос окреп. – Где эта чертова больница, где идет операция, ну?

Харламов продиктовал адрес. Оказалось, это совсем близко. Это чуть больше пятнадцати минут езды с учетом пробок. А ночью какие пробки? Она щас будет. Только он должен никуда не уходить и ждать ее, черт побери, потому что она…

– Потому что я без вас не смогу, капитан! – Голос снова куда-то пропал, и вдруг снова твердый, как у диктора «Маяка», Машин голос уточнил: – Я там без вас не смогу, капитан!

Она ворвалась в коридор операционного отделения через двадцать минут. Тоненькая, растрепанная. Джинсы, грубой вязки серый свитер, из-под него торчит желтая футболка, вокруг шеи синий шарф. Кажется, она надевала первое, что попадалось ей под руку. Харламов подумал, что под бахилами у нее на ногах разные ботинки.

– Что?! Как он?!

Маша с разлету села рядом с Харламовым на больничный стульчик, согласно кивнув на замечание медсестры, тут же принялась судорожно толкать руки в рукава белого халатика.

– Он жив, капитан?! Скажите, он еще жив?

Голоса снова не стало. Осталось только вселенское горе, дыбящееся в ее глазах девятым валом. Харламов вдруг взял ее растрепанную со сна головку, прижал к своему плечу, погладил и проговорил:

– Идет операция. Тихо…

И она послушалась. Затихла, прижалась к нему. И чуть не задремала снова, убаюканная стуком его сердца. И чуть не проглядела, как дрогнув, распахнулись двери операционной, и оттуда вышли трое.

– Что?! – взвизгнула Маша прямо с того места, где сидела, прижимаясь к Харламову.

На нее тут же зашикала медсестра. Маша ее не слушала. Она сорвалась с места, в три прыжка домчалась до хирурга. Мгновенно поняв, что по непроницаемым лицам медиков ничего не прочесть, она прохрипела:

– Что? – Ее рот так и остался приоткрытом в немом крике.

– Все в относительном порядке, – проговорил хирург, не выпуская из карманов халата руки.

– Что это значит? – Маша тяжело дышала, будто только что пробежала стометровку.

– Жить будет, но… Но он никогда уже не будет прежним, девушка.

– В смысле?! – Судорожно дергающиеся губы не хотели сжиматься, взгляд метался по лицам докторов. – Он… Он останется инвалидом? Не будет ходить?! Что?! Что, не молчите?!

– Ходить он сможет, – устало пожал плечами хирург. – Но… Но сильное повреждение внутренних органов… И мозг… Сильнейшая травма головы. Могут возникнуть проблемы с памятью. Пока рано что-то прогнозировать. Пусть он сначала придет в себя. Пока одно скажу, он выжил, девушка. И это важно и это… чудо.

Они ушли все трое, тихо переговариваясь между собой. Харламов подошел к Маше, обнял ее за талию и увлек к выходу. Она медленно, как сонная, перебирала ногами. И, кажется, почти не понимала, куда идет, с кем идет.

Очнулась возле машины Харламова.

– Зачем? – Резко выдергивая свою руку из его, она отошла от распахнутой пассажирской двери. – Я на своей поеду. А вы…

– Как скажете.

Ему не хотелось, чтобы она в таком состоянии садилась за руль. Какое-то странное состояние, балансирующее между обмороком и истерикой.