В юности я зачитывался «Историей европейской морали» Уильяма Леки, я прочитал ее от корки до корки, пытаясь докопаться до сути. Но она ускользала, меняясь, как меняются узоры в калейдоскопе. Потом я изучал богословов, после богословов – мистиков, после мистиков – каббалистов. Кого я только не читал! Главная мысль, которую я вынес из этих книг, в том, что изменчивость морали есть следствие постоянно эволюционирующего сознания. То есть сильная духом личность, имея свой собственный, незамыленный взгляд на мир, неизбежно разрушает существующий моральный кодекс – во имя духа. Но вслед за ней, за личностью, приходят ученики и устанавливают новый моральный кодекс, такой же окостенелый, как предыдущий, забывая, что дух – понятие стихийное и оков не потерпит и снова их разобьет.

Мы слишком мало знаем о великих предтечах – Ману, Прометее, Заратустре, Хаммурапи и прочих, но то немногое, что нам известно, говорит о том, что великие истины до невероятности просты. Испокон веков в человеке поселилась совесть. Мудрость мудрых гласит, что совесть – не кнут и не бремя, просто с ней надо дружить и следовать ее голосу – инстинктивно, интуитивно. Но в периоды упадка простые истины усложнялись настолько, что совесть превращалась в тяжкий груз вины.

Шизофрения, охватившая эпоху, – свидетельство не столько людской греховности, сколько неуместных ожиданий. Неспособные открыто выступать против глупости и гнусности заведенного порядка, мы маемся от хворостей и неприкаянности. Количество пресыщенных жизнью, разочарованных в ней и уставших от нее растет в геометрической прогрессии. Они пополняют ряды непойманных преступников. Они подрывают социальные устои сильнее, чем дельцы и военные, попы и ученые, вместе взятые. Слишком слабые, чтобы сопротивляться, они предаются спасительному безделью, превращаясь в моральных и нравственных уродов. Они не в силах понять. Им невдомек, что изгоями они сделали себя сами. Таков неутешительный диагноз! Такие вот плачевные дела!

Но все же язык не поворачивается сказать нынешней молодежи: «Не противьтесь! Не приносите себя в жертву!» Исход битвы предрешен, она заранее проиграна, и нечего в нее ввязываться. Система разрушает себя сама, и мертвые хоронят своих мертвецов. Зачем тратить силы и энергию на то, что вот-вот рухнет? Я далек от того, чтобы призывать кого бы то ни было отсидеться в тихом месте. Опасность повсюду, нигде нет такого уголка, где можно было бы начать все с нуля. Оставайтесь там, где вы есть, и живите как живется, невзирая на крах, который не заставит себя ждать. Живите настоящим. Не умножайте сущности сверх необходимости, решайте проблемы по мере их поступления. Волна накатит и схлынет, океан вечен. В океане времени вы лишь крохотная плотвичка, в океане перемен вы величина неизменная и незыблемая, вы ничто – и вы всё. Обед вам давеча понравился? Трава пока зеленеет? Вода жажду утоляет? Звезды на небе горят? Солнце светит? Вы можете говорить, ходить, петь, играть? Вы еще дышите?

Каждым своим вздохом мы расходуем силы, которые столь же непостижимы, сколь и могущественны. Мы барахтаемся среди стихий, требующих единственно, чтобы их расходовали и ими наслаждались. Мы погрязли в мелочных человечьих делишках, в нагроможденных нами трудностях. Великие проблемы остаются неразрешенными, потому что нам не дано разглядеть их. Но, мирясь с повседневностью, открыто идя ей навстречу, мы сможем когда-нибудь справиться и с делами поважнее обыденных. Те, кто занят серьезной работой, не имеют обыкновения отступать: математик не шарахнется от хитроумного уравнения, хирург не отшатнется при виде разрезанного пациента. С какой стати человеку страшиться проблем? Что проку открещиваться от порожденного тобою монстра? Коли породил чудовище, так пусть сам им и подавится!

Каждый должен принести великую очистительную жертву – спалив хлам обыденности и рутинности. Иными словами, предав живительному огню отжившее и отмершее. Отказываясь выполнить эту миссию, пасуя перед этой задачей, мы приближаем день, когда будут «судить живых и мертвых»[127]. Настанет день Страшного суда, можете не сомневаться. Жизнь взвешивает нас что ни час. Судный день – не поповская выдумка, а высший духовный феномен, подвластный лишь нашей прихотливой совести. В день расплаты каждому воздастся по делам его – кому низвержение в ад, кому – светлое вознесение. Так было с начала. Так будет всегда. И пребудет вовеки.

Таков крест, который обречен нести человек; на нем он может или воспылать в огне жизни, или оказаться пригвожден к позорному столбу, аки тать. Иного не дано. Как сказано в Авесте, «нет зла, есть прошлое. Прошлое – это прошлое, настоящее – миг, будущее – это все».

Время от времени театр, похоже, возрождается. Начинаешь надеяться, вновь осознавать, что театральное искусство остается могущественным и возвышающим душу средством воздействия. Поражаешься тому эффекту, какой удается достичь труппе актеров-любителей с ограниченными возможностями, получающих в награду за свой труд лишь зрительские аплодисменты. С такими мыслями я вышел недавно из театра-студии в Кармеле после представления двух пьес Ионеско.

Когда опустился занавес на спектакле «Стулья», я был вне себя от восторга. И был поражен, увидев, что зал заполнен лишь наполовину. Вглядевшись в лица зрителей на задних рядах, я был раздосадован их пустым и бесстрастным выражением, какое встретишь у пациентов, сидящих в очереди на прием к врачу.

Далее следует чистой воды агитация. Она обращена ко всем одиноким душам с отпечатком тоски на лице, что встречаются мне поздно ночью на улицах Монтерея, Пасифик-Гроув и Кармела, или на террасе «Непенфа»[128], или в затрапезных забегаловках и закусочных Полуострова. Когда одиночество, отчаяние, отвращение станут нестерпимы, отправляйтесь в студию на Долорес-стрит. Попробуйте подлечиться дозой Ионеско. Его пьесы будут идти всего лишь в течение недель трех. А потом вы увидите здесь Артура Миллера, ансамбль маримба с привычными «раз-два-три» и «Покружи меня еще раз, Вилли».

С Ионеско вам не придется дожидаться конца третьего акта, чтобы лицезреть смерть героя. Его персонажи мертвы уже в самом начале спектакля, многие из них невидимы или витают в воздухе. Именно это и будоражит воображение. Они не ожившие мертвецы, они живы и одновременно мертвы. Я особо выделяю «Стулья», хотя пьеса «Лысая певица» – в которой заглавный персонаж так ни разу на сцене и не появляется – в неменьшей степени изобилует томатным соком и другими мочегонными. Материи, обыгрываемые Ионеско, в целом привычны и узнаваемы, причем до такой степени, что не сразу сообразишь, то ли ты мыслишь вслух, то ли прогуливаешься по Альварадо-стрит на Страстной неделе. Атмосфера пронизана тем «сухим блеском», который Гераклит называет «мудрейшей и наилучшей душой». Все уморительно и безнадежно трагично. Актеры не уходят со сцены в конце спектакля. Занавес падает, но это не финал спектакля. Ничто никогда не исчезает бесследно, ибо вечность не поддается определению и описанию.