На Аркадия Борисовича Раскина даже обратил внимание новый комиссар полка Мироненко и привел как положительный пример на одном из совещаний.

Обратил внимание комиссар и на меня:

– Давно служите, товарищ старший лейтенант?

– С июня тридцать девятого года, – доложил я. – В полк был назначен после окончания Буйнакского военного училища.

– Медаль получили за участие в войне с Финляндией?

– Так точно. Там же был тяжело ранен.

Зачем я ляпнул про свое ранение? Может, потому что слегка прихрамывал из-за обмороженных пальцев. Но комиссара Мироненко мое ранение не заинтересовало. Он строго спросил:

– Вы командуете ротой – немалое подразделение, а почему-то до сих пор не вступили в ряды РКП(б). В чем причина?

Я коротко объяснил ситуацию и то, что прием меня в кандидаты был временно отложен. Мироненко напоминал телосложением прежнего комиссара Залевского – такой же крупный, грузноватый, уверенный в себе.

– Надо разобраться, – бросил он старшему политруку Раскину. – Рота не взвод, во главе ее должен стоять член партии, надежный, испытанный командир.

Я с трудом сдержался. Невольно сжал вытянутые по швам ладони и хотел ответить: «Ставьте снова на взвод, если не доверяете». Но промолчал. Меня незаметно толкнул в плечо Раскин, с которым мы неплохо сработались: «Молчи, мол!»

Мироненко оттопырил губу, может, хотел поддеть меня, но тоже промолчал и зашагал дальше по своим делам. Комиссар прекрасно знал, что опытных кадров не хватает, особенно на уровне стрелковых рот. А взводными ставили недоучившихся курсантов или сержантов, прошедших пару-тройку месяцев учебы на созданных в начале войны шестимесячных курсах.

Михаила Ходырева в качестве командира взвода не утвердили, а прислали младшего лейтенанта, старательного, но практически неподготовленного парня. Первый взвод возглавил лейтенант запаса Давыдов Иван Никифорович, служивший в армии еще в конце двадцатых годов, мужик обстоятельный, сразу вызвавший у меня доверие.

Впрочем, нас пока не торопили, и мы учили новобранцев новой для них науке.

Во всем чувствовалась нехватка. Если до войны практически все новички приходили в полном обмундировании, то сейчас многие стояли в строю в своей гражданской одежде. Как правило, в старье: потертых телогрейках, изношенных пальто, дырявых башмаках. Винтовки выдавали учебные, а если проще сказать, наскоро вытесанные из дерева макеты. Пулеметные расчеты вооружались трещотками.

В моей восьмой роте на 130 человек личного состава приходилось всего 40 боевых винтовок, два ручных пулемета, ну и пистолеты (или «наганы») у командиров взводов. Но занятия по тактической подготовке проходили азартно. Обычные темы «Взвод в обороне» и «Взвод в наступлении» сопровождались шумным ребяческим напором, дело доходило порой до потасовки.

– А что, рукопашный бой, – вытирая разбитый нос, оправдывался конопатый боец. – На войне разве не так?

Недостаток винтовок не позволял в полной мере осваивать это оружие. Гранаты использовались только учебные, а «штыковой бой» на деревяшках вызывал у бывалых красноармейцев усмешки. Но неожиданно все изменилось, и это было связано со следующими событиями на фронте.

Немецкие войска начали 30 сентября 1941 года мощное наступление. Это было начало операции «Тайфун». Предполагалось, что после затяжных боев под Смоленском и хорошего удара под Ельней, который получил вермахт, группа армий «Центр» подобно тайфуну сметет советскую оборону и захватит Москву.

Вторая танковая группа генерал-полковника Гудериана в составе пятнадцати дивизий (10 из них танковые и моторизованные) наступала на Орел и Брянск и сумела прорвать фронт. Две наши армии, 3-я и 13-я, оказались в окружении, или, как деликатно указывалось в некоторых штабных документах, «управление этими армиями было потеряно».

События развивались стремительно. Третьего октября был захвачен Орел, а шестого октября – Брянск и Карачев. Общее руководство операцией «Тайфун» осуществлял фельдмаршал Ф. фон Бок, которому было выделено около 2 миллионов человек, тысяча семьсот танков, 20 тысяч орудий и минометов, полторы тысячи самолетов.

Это были огромные силы. Они, как катком, должны были смять сопротивление Красной армии и ворваться в Москву. Группа армий «Центр» превосходила противостоящие ей советские войска в полтора-два раза и в людях, и в технике. Это помогло быстро развить наступление. Под Вязьмой попали в окружение четыре армии, в результате чего были захвачены в плен более 600 тысяч красноармейцев и командиров, 380 тысяч человек были убиты и ранены.

В середине октября развернулись ожесточенные бои на рубежах Можайского и Волоколамского укрепрайонов. 19 октября Москва была объявлена на осадном положении.

Многого мы не знали. Наши средства массовой информации всегда грешили недосказанностью. Истинная оценка положения заменялась множеством статей и заметок о больших потерях немецких войск. Но, оставив в стороне пропагандистские статьи, где немцев колотили в хвост и в гриву, следует отметить, что наступление на Москву стало для вермахта отнюдь не легкой прогулкой.

По данным современных исторических источников, за октябрь и ноябрь 1941 года немцы потеряли свыше 500 тысяч убитыми и ранеными, 1300 танков и полторы тысячи сбитых самолетов.

Но я пишу не историческое исследование, а рассказываю о людях, воевавших рядом со мной. Об этом и пойдет дальше речь.

Где-то в начале октября состоялось совещание командирского состава полка, где выступил представитель политотдела дивизии. Это было какое-то странное выступление. Политработники высокого ранга всегда умели вязать концы с концами, но события под Вязьмой явно выбили политаппарат из колеи.

Дивизионный комиссар долго говорил о мужестве наших бойцов и командиров. Приводил примеры, как некоторые батальоны, роты и батареи уничтожали десятки танков и сотни фашистов. Говорил о самоотверженности коммунистов, но после долгого вступления неожиданно повернул речь в другую сторону.

Оказалось, что положение на фронте очень сложное, и нас призывали быть готовыми драться насмерть с фашистскими завоевателями.

В этот же период полк стали активно насыщать оружием. Привезли комплекты зимнего обмундирования, и наши бойцы наконец сбросили гражданское тряпье, в котором ходила едва не четверть личного состава моей восьмой роты.

Оружие, к моему удивлению, было сборное, самых разных систем. За два с половиной года службы я привык к отечественным «трехлинейкам», самозарядным винтовкам СВТ, пулеметам Дегтярева и станковым «максимам». Времена изменились. Большие потери в людях и технике заставили извлечь из арсеналов резервные запасы трофейного оружия.

На батальон выдали девяносто польских винтовок системы «маузер». Винтовки были неплохие. Но брали их неохотно из-за того, что патрон к ним был калибра 7,92 миллиметра. А командиры рот хорошо знали, какие возникнут трудности на фронте со снабжением «чужими» патронами, если даже своих не хватает.