Непоправимое унижение, которое она испытала, обрушилось на нее неожиданно, и она не могла объяснить его причину. Но ею овладело невыразимое, острое чувство, что отец не совсем отдельный человек, а часть ее самой, причина розовости и квадратности и неизлечимой ранимости, которую она всеми силами скрывала от мира. Что бы привлекательное ни нашел в ней Стюарт Куик, оно не затмит ассоциацию с этим флегматичным радостным толстяком, который шел к Джейси по бермудской траве, — она была в этом уверена.

Джейси открыла дверцу.

— Ты вернешься? — спросил Куик с нажимом.

Она не ответила.

— Вот ты где, — сказал отец. — Где ты была, Джейс? Я тебя уже час жду.

— Я-то в чем виновата? — зашипела Джейси. — Ты сказал — в семь.

— Да, — сказал отец. — Я пытался дозвониться. Я раньше освободился. И подумал, что перед ужином мы могли бы съездить в аквапарк.

Он посмотрел через плечо Джейси на «Мицубиси», любимую игрушку Стюарта Куика, — она стояла с невыключенным двигателем.

— Кто это, Джейси? С кем ты?

Позади нее открылась дверца машины, и Куик окликнул ее по имени матери. Джейси рванула к дому. Ей пришлось обогнуть мопед Линдера, чтобы выбежать на дорожку, выложенную кирпичом. Линдер с Майей могли вернуться с минуты на минуту, и тогда сегодняшнее торжество позора достигнет апогея.

Джейси вбежала в дом, поднялась по застеленной ковром лестнице в спальню и обнаружила, что там ее ждет маленькая приятная новость. После нескольких часов заточения кот все же разделался с птенцом голубя, хотя на розовую лапку и изломанный треугольник голого крылышка его аппетита не хватило, и они остались лежать на одеяле. Когда запыхавшаяся Джейси вбежала в комнату, кот, дремавший на подоконнике, спрыгнул с него и вскочил на кровать. Он нахохлился возле останков птицы, враждебно глядя на Джейси. Но вскоре расслабился, поняв, что она не представляет для него угрозы, и доел добычу.

Перевод В. Кобенковой и Е. Шульги

Уже стемнело. Солнце ушло за апельсиновые рощи, уступив место сверкающей палитре ярмарочных аттракционов. Слепящие красные огни чертова колеса, белые и синие огни колеса обозрения, зеленое мерцание «Орбиты», рассеянный свет желтых и фиолетовых ламп «Летающих кресел» смешиваются, и небо светится бурым цветом. Цаплями в дренажном канале неподалеку овладела паника. Чтобы спрятаться, они перебираются к дубу, который растет рядом с забитым сеном загоном для «Самой маленькой лошади в мире». Дерево будто приходит в движение от того, что белые цапли в беспокойстве то и дело складывают и расправляют во всю длину крылья.

Тень наползает на киоск с китайскими пельменями. Флоридская ящерица, вскарабкавшись на баллон с пропаном рядом с окошком киоска, соскальзывает и сползает по эмалевому боку баллона на пятно въевшейся ржавчины. Ящерица трется о ржавчину брюшком, от чего ей становится тепло, и ее шкурка цвета молодой листвы становится цвета листвы опавшей.

Ее возню замечает семилетний Генри Лемонс — он подходит и, сложив ладони лодочкой, снимает ящерицу.

— Что у тебя там? — встав за спиной у Генри, спрашивает десятилетний Рэнди Клотч.

Мальчики только сегодня познакомились. У Джима Лемонса, отца Генри, и Шейлы Клотч, матери Рэнди, здесь было назначено свидание вслепую. Джим Лемонс — специалист по маркетингу в фирме в Нортон-Бич, в двух милях езды отсюда. Сестра Шейлы, Дестини Клотч, работает в справочной службе — она и устроила свидание.

Совместный вечер проходит очень хорошо — слишком хорошо для Генри и Рэнди, которые сорок минут уже слоняются по аллеям, наблюдая, как их родители раз за разом поднимаются на колесе обозрения. Они видят волосы матери Рэнди — до того светлые, что отливают белым, — и желтую бейсболку, которую Джим Лемонс надел, чтобы скрыть залысины.

Генри прижимает ящерицу к груди.

— Ничего. Просто ящерка.

— Да ну? Хамелеон? Какого цвета? — спрашивает Рэнди. — Дай сюда.

Генри бережно приоткрывает кулак. До чего милая ящерка! Уголки ее рта, хотя у нее и губ-то нет, приподнимаются в хитрой тонкой ухмылке, словно ей нравится находиться в плену у Генри. Грудка часто пульсирует, мягко касаясь грязных складок на большом пальце мальчика. Единственное, что выдает ее тревогу, — цвет шкурки становится все бледнее. Может показаться, что она просто зеленая, но Генри Лемонс, поднеся ящерицу близко к глазам, видит, что кожа у нее не однотонная, а состоит из мозаики крошечных желтых и синих чешуек.

— Никакого, — отвечает он Рэнди.

— Фигня, дай сюда, — говорит тот и хлопает Генри по зажатому кулаку.

— Не фигня, ты, жиртрест! Убери руку. Это мое.

Рэнди Клотч краснеет. При своих ста семидесяти фунтах он самый толстый десятилетний мальчик на всей ярмарке Индиан-Ривер, а возможно, и самый толстый десятилетний мальчик во всем округе Индиан-Ривер. Руки — как кегли для боулинга. Грудь колышется при ходьбе. На ноге тяжелый синий гипс. Две недели назад, когда он долбил по газетному автомату, пытаясь вытрясти монету, автомат упал на него и сломал кость под самой коленкой.

Рэнди привык к насмешкам по поводу веса, но со стороны Генри было нечестно смеяться над ним именно сейчас, когда он в гипсе. Что было еще обиднее толстяку Рэнди, так это то, каким красавцем был Генри. Худенький, с темными блестящими глазами, как у жеребенка. Его очарование лишало взрослых дара речи. Рэнди Клотчу хочется ударить Генри Лемонса, но красота Генри излучает такую силу, что удерживает Рэнди. Такая же нерешительность охватывает его всякий раз, когда он, бросаясь камнями в автомобили, едущие по широкому шоссе неподалеку от своего дома, вдруг видит, что среди них проезжает совсем новенькая дорогая машина.

— А я дам тебе за нее два билета, — предлагает Рэнди Клотч, делая вид, что пропустил оскорбление мимо ушей.

Генри говорит, что на два билета ни на чем не прокатиться. Даже на тряском шетландском пони вокруг колышка стоит три. А еще объясняет, что билеты во влажной руке Рэнди и так, по сути, его, Генри, потому что если бы отец Генри не накупил на две полусотенные билетов им обоим — Рэнди и его маме, — у него не было бы билетов вообще.

Рэнди хватает мальчика за запястье и сжимает его кулак, чтобы раздавить зажатую в руке ящерицу. Генри издает такой пронзительный звук, что Рэнди невольно отпускает его, и Генри бросается наутек. Он проносится мимо «Безумного чаепития» — его крик тонет в звуках «Огненного шара», — мимо «Настоящей гориллы» и «Пиратской шхуны». Он ныряет в проход между «Экстримом за пять центов» и «Поездом призраков», через колоннаду туалетных кабинок для служебного пользования. И вот он уже в трейлерном парке, где свет внезапно пропадает, если не считать оранжевых бликов на подножках неподвижных фургонов, слабо различимых в дизельном смоге.

Генри выжидает в темноте, прислонившись к решетке радиатора, облепленной высохшими насекомыми, и смотрит, как вращается колесо обозрения. Отца он не видит, но знает, что он вон на том медленно вертящемся круге. Он решает подождать, пока колесо не обернется сорок раз — сорок, выбирает Генри, потому что столько лет его отцу. Досчитав до восемнадцати оборотов, сбивается со счета и начинает заново. Ящерица царапает ладонь. Досчитав до двадцати двух, Генри замечает, что кто-то наблюдает за ним из столба темноты между сортирами. Поняв, что мальчик заметил его, человек подходит к Генри. Тот пугается: вдруг это хозяин трейлера, к которому он прислонился, вдруг хочет поймать Генри за то, что он ошивается здесь, где нельзя гулять даже с оранжевыми билетами в кармане.