Бухгалтер помог Лиде забраться на заднее сиденье, а сам устроился впереди.

За тонированными стеклами ничего не было видно. И никого…

— Какая тачка! — сладострастно простонала Валюха, глядя вслед блистательному джипу, который споро вырулил со двора. — Какой мужик!

Витек с оскорбленным видом откинулся на сиденье своего довольно-таки обшарпанного «Фольксвагена» с надписью «Токсикология» над ветровым стеклом. Струмилин взялся за дверцу кабины и вдруг споткнулся.

«Черный зал?.. Не тот ли самый, о котором упоминали Михаил с Оксаной?»

* * *

Молодая женщина в сером платье и черном жакете, в которой проницательный глаз музейной кассирши Любы сразу узнал Соню Аверьянову, неторопливо слонялась от стены к стене, без всякого интереса разглядывая то огненное восхождение Ильи-пророка, то посмертные мучения грешника, то Адама и Еву у древа познания. Было довольно-таки забавно видеть на иконе голую женщину. Собственно, это не совсем икона, а просто такая картина на доске, но все равно — для древнерусской живописи это круто!

А вообще-то иконы всегда оставляли ее равнодушными. Конечно, искусство возвышает душу, но оно же, как известно, требует жертв. Небось смотрительницы с этим утверждением согласны от и до. С ума, строго говоря, можно сойти: с утра до вечера сидеть на стуле, уставившись на одни и те же картины, иконы, картины, иконы… Одно развлечение — глазеть на посетителей.

«Интересно, узнали они плохую девочку Сонечку? — думала молодая женщина. — Кассирша точно узнала: у нее глаза чуть не выскочили. А эти бабки? Пялятся они на меня потому, что сообразили, кто перед ними, или просто от нечего делать?»

— Боже ты мой, да неужели это вышито? Вышито нитками и иголкой?! — послышался восхищенный мужской голос, и, оторвавшись от созерцания неприличной Евы, Соня вошла в соседний зал.

Там висели две плащаницы, изображающие Успение Богородицы и положение Христа во гроб. Серебряные, золотые, телесного цвета, розовые и бордовые нити — в самом деле, трудно поверить, что это не живопись, а вышивка. Перед плащаницами стоял высокий плотный мужчина — черноволосый, кудрявый, с большими блестящими глазами. Лицо его лоснилось, словно молодого человека бросило в пот от восторга перед искусством монастырских вышивальщиц. Смотрительница взирала на посетителя с умилением. Ну да, в кои-то веки кто-нибудь заинтересовался этой вылинявшей ерундятиной!

— Слушайте, да ведь это настоящая золотая бить![11] — Мужчина просто-таки прилип лицом к стеклу, которое предохраняло вышивку от веяний времени, и смотрительница нагнулась тоже. — До тысяча шестьсот семьдесят третьего года, вы только подумайте! Это сделано до тысяча шестьсот семьдесят третьего года!

Соня Аверьянова была весьма благодарна этому… намасленному. Его телячий восторг помог ей проскочить зал древнерусской вышивки и остаться незамеченной. Дело в том, что смотрительница этого зала была соседка Аверьяновых и, угляди она Соню в музее, прилипла бы как банный лист. Но теперь первый этап пути пройден беспрепятственно.

Во втором зале Соня побродила меж иконами XVIII века, прислушиваясь к воплям восторга, доносившимся из соседнего зала. Жирненький все еще упивается плащаницами. Но, на взгляд Сони, вот эта Богоматерь Одигитрия, писанная Кириллом Улановым, куда красивее. Замечательно смешались темно-коричневый цвет и ослепительная позолота. Видно, икона недавно и очень мастерски отреставрирована.

Соня заглянула в яркие глаза Пресвятой Девы, потом прошлась по следующему залу, тихонько покашливая — от этого неживого духа запершило в горле, а оно и без того побаливает! — и рассеянно поглядывая на прелестные креслица, сиденья и спинки которых были покрыты яркой вышивкой. И великолепные шкафы, горки, поставцы тут в каждом зале стоят — черное дерево, резьба красоты фантастической. Одно удовольствие смотреть на эту меблишку! Выставка фарфора начала века. Фарфорчик тоже недурной…

Нервно сглотнула. Уже начала волноваться? Руки вон какие ледяные. Спрятать бы их в карманы, погреть немножко, но карманы в этом жакете только внутренние, и они… они заняты.

Потерла пальцы, сторонясь взгляда, устремленного на него с какого-то портрета. «Портрет неизвестного». Ишь ты! Мужик не иначе в полиции служил, просто насквозь глазищами пронзает. А, ну да, это ведь работа Рокотова. У всех персонажей Рокотова, не у одной только Струйской, такие вот необыкновенные, в душу глядящие глаза. Умел человек писать, ничего не скажешь, умел. А на многих других картинах производят впечатление только тщательно выписанные кружева, каменья, ткани, покрой платьев, а больше в них нет ничего ценного, кроме цифры на этикеточке: 1796 год, или 1823-й, или 1867-й. «В свое время на эти портреты и пейзажи небось никто и смотреть не хотел!» — подумала Соня, через просторный коридор переходя в залы XIX–XX веков.

Черноволосый молодой человек, недавно восхищавшийся плащаницами, обогнул ее на повороте и проследовал к огромному полотну Бенинга «Последние минуты Дмитрия Самозванца». Соня тоже посмотрела на достопримечательность. А что, Самозванец — симпатичный парень! И внешне он Соне всегда нравился, и авантюрист опять-таки первейший. Годунов-то был большой пакостью, ребеночка вон невинного прикончил. Не зря же столько народу от него сразу отшатнулось и примкнуло к Дмитрию, пусть даже и не веря, что он подлинный сын Грозного. Вообще со всеми этими подлинными и не подлинными детьми, со всеми этими двойниками в истории столько вопросов! Да и в нынешней жизни — тоже. А что касается Самозванца, зря он с поляками связался, вот какая штука. В России это дело швах — на иностранцев ставку делать. Правда, бывают ситуации, когда без иностранцев не обойтись. Вернее, без их денежек.

Молодой человек уже давно перешел в другой зал, а Соня все стояла перед Самозванцем, нервно потирая заледеневшие пальцы и тихонько покашливая. Посмотрела на часы.

Пора бы и ей…

* * *

За все время пути никто из Лидиных сопровождающих не произнес ни слова. Сидевший за рулем громила со вдавленным носом сначала косился на нее в зеркальце заднего вида, но потом сосредоточился на дороге, и буквально через пять минут на повороте мелькнули афиши старого кинотеатра, а потом джип затормозил около цепи двухэтажных купеческих домиков, ладненько подновленных и украшенных множеством вывесок, от «Дамских радостей» до «Мужской гордости». На одном красовалось золотом по черному: «Ла ви он роз».

Лида криво усмехнулась: значит, приехали!

— Приехали, — повторил вслух ее второй попутчик, унылый, будто сухая лимонная корка. Этот парень, по всему чувствовалось, терпеть не мог, а то и ненавидел Лиду Литвинову. Пожалуй, если бы не чудаковатый доктор с его абрикосовым компотом, на площадке около ее квартиры могла бы разыграться еще та сцена…

Лида проворно выскочила из машины и с облегчением вздохнула. Какой приятный денек — ветреный, солнечный, свежий. Хорошо бы пройтись, подышать чистым воздухом. Но, похоже, не светит: водила уже грозно пыхтел ей в затылок, а тот, противный, приотворял черную дверь, делая издевательский приглашающий жест. При этом он поглядывал на девушку с некоторой опаской.