Кроме того, она очень сентиментальна. Сериальные трагедии и страсти, которые ежевечерне передавали телевизионные каналы, трогали Людмилу Витальевну до глубины души.

Ее комната была постоянно завалена цветными дешевыми журналами и бульварными газетами, к которым женщина предъявляла только одно требование: в них обязательно должна быть напечатана любовная история, а лучше несколько. То же самое относилось и к афишам кинотеатров: одного слова «мелодрама» внизу названия фильма было достаточно, чтобы Людмила Витальевна рысцой неслась к кассе покупать билет.

За всем этим стояло не что иное, как страстное желание заполучить в свою жизнь как можно больше событий. Пятидесятилетняя Людмила Витальевна Приходько была одинокой старой девой, давно уже исчерпавшей надежды когда-нибудь устроить собственное семейное счастье. Одиночество и непристроенность тем не менее не сделали из этой женщины вздорной сварливой мизантропини – напротив, она живо интересовалась подробностями жизни молодых девиц и по мере сил участвовала в них вскрикиваниями, стонами, закатыванием глаз и бурными сочувственными рыданиями.

Поэтому история ее квартирантки Риты Мурашко, которая не так давно приехала в Москву поступать в институт из небольшого городка за Уралом, недолго оставалась для Людмилы Витальевны тайной за семью печатями.

А история была такая.

…Пять лет назад никто не предсказал бы Маргарите Мурашко печальную судьбу. Ее папа, Алексей Дмитриевич Мурашко, директор большого химического завода в далеком уральском городе, стал отцом в те годы, когда большинство мужчин уже заделываются дедушками, и обрушил на маленькую Риточку весь шквал своей запоздалой, слегка неуклюжей, но самой настоящей отцовской любви.

У Риточки уже в полтора года было столько игрушек, что старенькая няня, нанятая в помощь матери, со страхом проходила мимо шкафа в детской: она опасалась, что хлипкая защелка, сдерживающая напор содержимого шкафа, не выдержит, сорвется, и на согбенную спину старушки свалятся тонны кукол, кукольной посуды, мячей, машинок, домиков, зайцев, собачек, самокатов с велосипедами, железной дороги и прочего, прочего…

Конечно, любовь Алексея Дмитриевича к дочери не исчерпывалась тем, что он не ведал удержу в подарках. Солидный толстый мужчина, которого в небольшом городке знала каждая собака, вообще все свободное время проводил со своей ненаглядной Риточкой. Знакомые, имевшие доступ в дом Мурашко, не без примеси зависти рассказывали, как полный лысоватый человек в золотых очках по вечерам ползает на четвереньках по персидскому ковру в гостиной, протирая о ворс дорогие брюки, а крепенькая Риточка, заливаясь счастливым смехом, сидит у отца на спине и подгоняет «лошадку», стуча по отцовским бокам пухленькими ножками.

Риточкина мама, Елена Ивановна, высокая худощавая светская дама, была на двадцать лет моложе мужа. Из педагогических соображений она пыталась по мере сил уравновесить Риточкино воспитание известной долей строгости: девочке не разрешалось одной, без няни, гулять во дворе, приводить в дом друзей и подружек, которые могли бы попортить дорогие ковры и мебель из ценных пород дерева, а также выпотрошить кукол и мишек.

В санитарно-гигиенических целях при молчаливом одобрении отца Рите вообще предписывалось держаться подальше от чумазых ровесников, на грязных руках и ногах которых – о ужас! – кишмя кишели кишечные палочки, бактерии с микробами и яйца гельминтов.

В детский сад Риточка не ходила и почти не имела опыта общения со сверстниками. Поэтому, когда с красным кожаным ранцем за спиной, в новеньком платье из дорогого универмага и лаковых туфельках на ногах она впервые перешагнула школьный порог, то оказалась практически в полной изоляции. Учителя побаивались дочки всемогущего Алексея Мурашко, одноклассники знали, что родители девочки не одобряют ее дружбы с одногодками и не торопились принимать ее в свои компании. Риточку посадили за первую парту в последнем ряду, и у нее никогда, за все годы обучения, не было соседа или соседки…

Спустя несколько лет, когда у шестиклассников началась эпидемия первой влюбленности, по партам туда-сюда засновали записочки мальчиков к девочкам и наоборот. Но ни один из этих тщательно сложенных квадратиков не упал на Ритины колени: стáтью девочка пошла не в мать, изящную холеную красавицу, а в толстого и несуразного, косолапящего при ходьбе отца. При всем старании мамочкиных портних, хитрые вытачки и обманчивые рюши на Риточкиных платьях не могли скрыть ее полных коленей, круглых щек, чуть косолапой походки, слишком крепких для девочки бедер, плоской груди и сутуловатой осанки. Да и лицо девчушки, слишком широкоскулое, слишком широконосое, чересчур крепкощекое, тоже не прибавляло ей обаяния – по крайней мере, оно в корне не соответствовало тем представлениям о красоте, которые привнесли в наш мир голливудские красавицы из глянцевых журналов.

Так, в узком кругу мамы, папы и няни прошло Риточкино детство. Развлечениями служили видеофильмы и книжки: к десяти годам девочка уже проштудировала почти все художественные тома из папиной библиотеки. Лежа на кожаном диване в гостиной с очередным фолиантом в руках, она уносилась в неведомый ей мир красивых людей и бурных событий…

Больше всего Риточка любила рассказы о путешествиях и людях «вольных кровей». Вечером, переделав все уроки и ожидая возвращения с работы отца, она снимала с полки томик Пушкина – и уплывала:

Цыгане шумною толпой

По Бессарабии кочуют.

Они сегодня над рекой

В шатрах изодранных ночуют…

Риточка представляла себя Земфирой из пушкинской поэмы – высокой, гибкой красавицей с огромными черными глазами и вьющимися длинными косами. На ней цветные шаровары, баранья шапка, вышитая молдавская рубаха, в тонких пальцах зажата изящная трубка… На лебединой шее – богатое ожерелье из старых серебряных и золотых монет…

И конечно, рядом целый сонм поклонников, богатых, красивых, они не сводят с нее глаз, и их восторженные лица теряются в тени языков костра, возле которого Рита-Земфира, звеня монистами и клацая кастаньетами, отплясывает зажигательный танец…

Или нет! Она не Земфира, которую в конце концов постигла печальная участь. Она – Кармен, женщина, которую можно убить, но нельзя заставить полюбить. Или цыганка Маша из тургеневского рассказа, которая жила с помещиком, пока он ей не наскучил, а потом ушла из богатого дома и отказалась возвращаться даже под дулом пистолета.

«Эх, голубчик, чего ты убиваешься? Али наших сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков, обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню сторонушку – где уж тут оставаться? Ты Машу свою помни – другой такой подруги тебе не найти, – и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой кончена!» – говорит она, Рита, а не Маша, огорченному поклоннику…

Или, может быть, она – героиня горьковского «Макара Чудры», которая требует от жениха унизиться на глазах у всего табора?

«Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя… А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим будешь. Так не теряй же даром времени – впереди тебя ждут мои поцелуи, да ласки… крепко целовать я тебя буду, Лойко!»