В Чахтице Эржбета лично истязала девушек: мучила долго, убивала неторопливо, с чувством, до последней капли сцеживая драгоценную кровь девственниц. Вера в то, что кровяные ванны помогают сохранить молодость, превратилась у Эржбеты в навязчивую идею.

И вскоре это перестало быть тайной. После того как священник из Бешкова отказался отпевать сразу девять покойниц, которые погибли в графском поместье якобы в результате несчастного случая, родственники графа Надашди – правда, целью их была вовсе не защита простолюдинов, а намерение наложить руку на богатейшие имения Эржбеты, доставшиеся ей от мужа, – обратились к властям.

В Братиславе начались парламентские слушания. Оказалось, что за тридцать пять лет безнаказанной деятельности графиня Батори-Надашди совершила 650 убийств. Из-за опасения народных волнений слушания проходили в закрытом режиме. На суде в качестве главного доказательства вины Эржбеты-подследственной фигурировал ее дневник с описанием сотен садистских убийств.

Последние слова судьи, обращенные к Эржбете, запомнили все: «Ты есть дикий зверь, Эржбета. Тебе будет оставлено несколько месяцев жизни для мучительной смерти. Ты недостойна дышать свежим воздухом и созерцать Свет Божий. Посему ты навеки исчезнешь из этого мира. Тени окутают тебя, и будешь ты оплакивать нечестивую жизнь свою».

…Поздней осенью пятидесятилетнюю графиню замуровали в башне замка Чахтице, оставив лишь узкую щель для передачи пищи. Здесь она прожила три с половиной года.

14 августа 1614 года один из тюремщиков, желавший своими глазами посмотреть на чудовище, заглянул в щель и увидел на полу бездыханное тело. Так закончилась нечестивая жизнь Эржбеты Батори. Говорят, что по ночам из проклятого замка доносятся ужасные стоны и крики о помощи, а по бесконечным темным анфиладам ходит, ходит и не находит себе покоя закутанная в красный саван фигура белокожей женщины с длинными черными волосами…

* * *

– Вениамин! Какой ужас! – вскричала Мамона, когда отчим закончил рассказ.

– Это я еще очень многое смягчил, – заметил дядя Веня. – Но раз мальчику надо для работы…

– Станислав! Это что, тема твоего нового задания?! Откажись немедленно! Неужели газетам больше нечего писать? Некрофилия! Кошмар! Неужели трудно писать о чем-нибудь другом? Более эстетичном?

Чуть наклонившись к Мамоне, я похлопал ее по колену:

– Таковы суровые законы журналистики. Битва за тираж. Люди все реже читают газеты, если их страницы не оставляют крови на пальцах. Не бери в голову, родная.

– Но ведь это… Это происходило четыреста лет назад!

– Ну, не так уж много в головах людей с того времени изменилось.

– Кошмар! Станислав, тебе надо менять работу!

Отчим снял очки и положил их на кожаный переплет книги. Рука у него слегка дрожала.

– Оставь ребенка в покое, моя дорогая. Новое время, новые пристрастия, жесткая жизнь. Нам этого не понять. А знаете что? У меня идея. Давайте играть в шахматы и беседовать. Как в старые добрые времена…

Подтянув с плеч на исхудалые руки концы шали (она мерзла, хотя в кухне было очень тепло, почти жарко), Мамона улыбнулась и наклонила голову к плечу, соглашаясь.

Мы прекрасно провели время. «Совсем как в старые времена», когда мы все трое жили там, на Тверской, и как только у каждого выпадал свободный вечер, раскладывали на кухонном столе большие старинные шахматы. Мамона обычно пристраивалась рядом с каким-нибудь толстым литературным журналом на коленях и время от времени вставляла в наш неторопливый разговор какие-нибудь реплики, которые мы с дядей Веней принимали вполне благодушно.

Тикали ходики, звук которых я так любил с детства, шумел чайник, за окном, приглушенная двойными рамами, текла городская жизнь.

Сегодня все это повторилось.

Почти все то же самое – но было и то, страшное, другое.

Еле слышное посвистывание, вырывающееся из маминой груди.

* * *

После трех сыгранных партий я засобирался домой. И без того у меня вот уже два часа душа была не на месте: я переживал за Риту. Оправдывало меня только то, что за эти два часа я дважды звонил ей домой и получил клятвенные заверения: да, сидят, да, обе – она и квартирная хозяйка, да, забаррикадировались, на звонки в дверь и по квартирному телефону не отвечают, свет выключили, ждут только меня.

Конечно, мне бы следовало сорваться к ним раньше, но разве я мог сейчас бросить стариков? Сейчас, когда моя мать оказалась так больна! Сейчас, когда мой приход стал для них настоящим праздником!

– Я провожу тебя, – отчим поднялся почти одновременно со мной.

– Я же на машине.

– Что ж, провожу хотя бы до машины.

Мамона, словно почувствовав что-то, быстро вскинула на нас глаза и тревожно перевела взгляд с меня на дядю Веню и обратно. Я заметил глубоко запрятанный в этих глазах страх. И подумал: а на самом ли деле она ничего не знает?

– Подышу свежим воздухом. Говорят, перед сном полезно, – сказал отчим, нежно, нежнее обыкновенного, склоняясь к Мамоне.

Я тоже поцеловал ее в щеку.

– Ты придешь теперь не скоро?

– Нет, скоро. У меня как раз сейчас выпало несколько свободных дней, – сказал я, сильно покривив душой. – Может, я вернусь еще сегодня.

Мы вышли.

Присели на лавочку у подъезда. Долго не решались заговорить.

– Это недавно обнаружилось. Всего только дней десять назад, – наконец с трудом произнес отчим. – До этого она все что-то прихварывала. Говорила, мол, это осень, в это время года, мол, ей всегда не можется. А потом как-то ночью начались такие колики, что я не смог больше на это смотреть и вызвал «Скорую». Ее увезли, а потом… через три дня… мне позвонили из больницы, и…

Отчим не выдержал и заплакал, закрыв лицо маленькими ладонями с красивыми длинными пальцами – пальцами реставратора.

– Сколько ей… осталось? – с трудом спросил я.

– Месяц. Самое большее – сорок-пятьдесят дней. Метастазы уже везде. Это ужасно, ужасно представить…

– Почему, почему ты ничего не сказал мне? Сразу? Десять дней…

– Я собирался, конечно. Но думал сперва как-то тебя подготовить. Ах, какое это горе, мой мальчик, какое горе!..

Мы сидели рядышком, так близко, что чувствовали тепло плеч друг друга.

Вечер сгустился до сумерек, из окон дома то и дело доносились крики мамаш, созывающих своих играющих во дворе чад на ужин и за уроки.

А дети играли, бегали вокруг нас, вздымая вороха сметенной палой листвы, кричали и смеялись, сумасшедшие от счастья.

Они не знали, что земля ушла из-под ног, и моя едва обретенная размеренная, «самостоятельная» жизнь с хрупкой надеждой на грядущие перемены разлетелась на куски, и ее осколки рухнули в черную бездну страшной, страшной, страшной нашей беды…