— Не представляю, что будет, когда проснется весь город! Эвакуировать надо не меня, а всех жителей! Это минное поле!

— Успокойся, в Низе полно генералов. Разберутся без тебя. И даже не думай возвращаться в столицу!

— Как ты догадался?..

— Слишком хорошо тебя знаю. Слушай, отключи рацию и на пару часов расслабься. Ситуация абсолютно контролируемая. Из Низы муха не вылетит. В остальных частях страны — полная готовность к любым беспорядкам. Так что Шахерезаде ничто не угрожает, а твоя пери заслужила немного любви. Она же правда спасла всех. Представь, что было бы, открой она ларец!

«А если она его не открыла, потому что все-таки знала, что там? Ты же сам намекал мне об этом», — вертелось у Гамида на языке, но он не решился произнести это вслух, хотя они говорили с Нурали по-арабски и она понять не могла. Как бы то ни было, своим поступком она спасла столицу. Его страну! Его самого!

Выходило, что ее поступок — геройский. Но ведь на самом деле никакого поступка не было — она не открыла ларец. И он сейчас тоже ничего не делал. Или делал? Спасаться бегством — это поступок или его отсутствие? Во всяком случае, героизмом тут не пахнет. «Ты — знамя. Без тебя в стране начнется хаос», — сказал когда-то Нурали. Но ведь сейчас «абсолютно контролируемая ситуация» только лишь потому, что она не открыла ларец… Она — героиня! А он — знамя? Или просто трус и беглец? Да кто она такая, чтобы унижать его своим геройством — не пошевелив и пальчиком, разрушила замыслы его врагов?..

Он злился на нее, ненавидел, и от этого хотел еще больше. И она хотела, и видела его вожделение, и ничто не мешало «сделать привал», но он был слишком на нее зол, чтобы потакать каким-то там ее желаниям. Он — эмир, а она — просто баба, и ему не ровня. Вовсе незачем им совокупляться.

С напускной веселостью он принялся болтать с ней, потом действительно отключил связь с внешним миром, и к прибытию в клан кочевников вполне овладел собой. Но на церемонии встречи неожиданно выяснилось, что клан, явно стараниями Абу Рашида, осведомлен о пери с зеленых гор и воспринимает ее как добытую им невесту, спрятать которую до свадьбы он явился к родственникам. Первое скорее забавляло, но второе! Особенно когда она заявила, что ее предки — шотландские лэрды. Естественно, в переводе он сказал просто «горцы», потому что лэрды — это князья, и весело шепнул ей, что она слегка перестаралась и нехорошо обманывать простых людей, искренне ожидая подтверждения шутки. Но она простодушно начала рассказывать о реальных Маквилденах.

Выходило, что, покопавшись в архивах, он вполне может на ней жениться, причем заручившись официальным благословением целых двух монарших особ — английской королевы и бельгийского короля! Это было уже слишком: героиня, княжна, изумрудная пери… Он словно услышал голосок Шахерезады: «Бедный! Конечно, она пери, а ты простой человек». Чем же он так прогневил небо, что оно послало женщину, которая диктует ему все его действия?

Едва закончилось ритуальное чаепитие, он ушел, чтобы ее не видеть. Известия из столицы поступали неважные, кроме того, ухудшилась связь из-за перемены погоды — с большой вероятностью угроза песчаных бурь. Оазис Ваха был тем и хорош, что такие бури обычно обходили его стороной, но Гамида страшила перспектива застрять здесь в полном неведении о событиях в Низе. Он велел прислать вертолет.

— Пойми, я не собираюсь лезть на баррикады! — заявил он негодующему Нурали, пробившемуся сквозь атмосферные помехи. — Я просто по телевидению обращусь к моему народу. Люди должны ощущать, что в минуту опасности их эмир рядом, а не отсиживается под пальмой в оазисе!

— Телевидение?.. Образ героя, спасающего народ?..

— Но я просто обязан сделать официальное заявление!..

Он сел писать текст. Вертолет прилетел, но привез съемочную группу. Первым желанием было отправить репортеров обратно и устроить разнос пресс-атташе, но он изобразил радость от визита массмедиа, однако съемку запретил, пообещав, что даст эксклюзивное интервью сразу, как вертолет приземлится в столице. Он возвращается в столицу? Безусловно! Как он оценивает ситуацию? Все под контролем, министр внутренних дел на высоте. Его пребывание здесь — мера предосторожности или личная поездка?

— Господа, во время полета у нас будет достаточно времени для общения. Отдыхайте.

Распорядился, чтобы гостей отвели в палатку-столовую и накормили, пока будут заправлять вертолет, а находиться на солнце он не советует: сейчас самое жаркое время дня. Отдав еще кое-какие приказания, пошел попрощаться с Фаридой.

— Сын мой и господин, расскажи все Эльцзе. Она тебя любит, она все поймет. И раздели с ней ложе.

— Зачем? Она мне нужна только для Шахерезады. Я тебе еще утром это говорил.

— Неправда. Я вижу твое сердце. В нем Эльцза. И оно тоскует, потому что ты гонишь ее. Она это чувствует и бродит сейчас за шатрами. Я приготовлю ложе и трапезу. Ляг с ней перед тем, как лететь на войну!

— Какая еще война? Кто тебе сказал? Просто беспорядки.

Фарида прищурилась и погрозила пальцем.

— Э-э-э, сынок, не пытайся меня обмануть! Ты можешь не вернуться. Ты должен оставить свое семя.

— Что за чепуха! Да у меня нет времени! Меня люди ждут.

— Ничего, подождут. Семя эмира важнее.

Фарида цепко схватила его руку и повела. Он не смел сопротивляться, но злость в нем кипела, как вулкан. Он — эмир, почему все им повелевают? Нурали приказал, чтобы он покинул дворец, Эльза хочет, чтобы он ее трахнул, репортеры требуют от него откровений, даже матушка Фарида считает себя вправе распоряжаться его семенем! Нет уж, что угодно, но семя принадлежит только ему.

Но когда он увидел, как Эльза, нацеливаясь камерой на верблюдов, немного приседает и брюки заманчиво обтягивают ее попку, а сквозь тонкую ткань блузки видны очертания ее груди, он выразительно подмигнул Фариде и уже один пошел дальше. И с чувственным удовольствием выполнил бы ее рекомендации, когда бы Эльза не стала так настойчиво заявлять свои права на интим с ним. Вулкан снова заклокотал, и, чтобы поставить бабу на место, он нарочно еще больше распалил ее, забавляясь водой. А потом, равнодушно скомандовав:

— Раздевайтесь! — выплеснул на нее всю свою ярость.

В считаные минуты она стала покорной. Но почему-то, вопреки ожиданиям, это его не порадовало, напротив, он искренне устыдился, когда она сказала, что у нее нет выхода, а ее сбивчивое дыхание и трепещущее тело безмолвно добавили: я же твоя, только твоя…

Тут следовало бы «возлечь на ложе». Но его захлестнула волна нежности, и в силу неведомого душевного эстетизма физическое соитие представилось невероятной пошлостью после всего, что он только что ей наговорил. Эта нежность окутывала, переполняла, сами собой произносились непривычные ласковые слова — будто изнутри забил чистый источник, заваленный прежде камнями и грязью, которые сейчас изверглись со всей его яростью и сомнениями, и наступило обнажающее просветление. Обнажали ласковые слова. Но ведь нежность и близость невозможны без обнажения, более полного и очистительного, чем просто скинуть одежду и голышом войти в воду.