Она боялась подниматься, но это был страх не перед наказанием, которое она сама себе предсказала, а страх надолго попрощаться с собою смеющейся, бездельной и одиноко счастливой. Завтра случится привычный день. Она будет готовить, кормить, мыть, ругать и хвалить, играть и решать примеры, опять готовить, кормить, мыть и, уложив всех, наконец, заснет с чувством, что ничего не успела.

– Илья, – позвала Ольга, когда он заходил в подъезд. – Спасибо за мороженое. Очень вкусное, особенно то… с лесными орешками.

19

Илья нередко думал о том, как бы сложилась жизнь, если бы Саша бросила их. В ее глазах он все чаще замечал отстраненность. В те минуты Саша была не с ним, не с Ваней, она даже не подавала вида, что ее интересует сущая жизнь. Эта далекость взгляда была предвестником очередного побега. Все чаще казалось ему, что их браку пришел конец. Илья чувствовал, что устал до той степени, что вряд ли выдержит новый приступ депрессии. Когда Саша уходила из дома под каким-нибудь обычным предлогом, он, бывало, представлял, что она не вернется, и прислушивался к себе. В вымышленном одиночестве не было страшно и горько, это была чистая картина невозможной жизни, это было кино, в котором одинокий отец и его послушный сын счастливо улыбаются друг другу. В самом деле, понимал Илья, что подобные мысли были просто передышкой для его измочаленного мозга.

После Ваниного крещения Саша подалась к Богу. Вернее, наоборот, решение крестить сына происходило из новых Сашиных убеждений, но Илья увидел начало перемен только после обряда. Ване уже исполнилось четыре года, но до тех пор никому не было дела до его религиозной принадлежности. Мальчик рос сильный, громкий и брыкливый, так что и родители, и Федор, который крестил Ваню, здорово намучились на таинстве. Но Саша была довольна.

Религия отвлекала ее. Илья подозревал, что духовное увлечение не дарит ей страсти. Ему казалось, что церковь была для Саши что баня по субботам: ускоряла окислительные процессы и помогала вывести накопленные за неделю шлаки. Однажды Саша попросила достать с антресолей иконы. Илья снял коробки и стал развешивать иконы над кроватью.

– Как думаешь, Бог помогает? – спросила она. Илья стучал молотком. Саша вытирала лики сухим полотенцем. – Или он просто смотрит?

– Ма! Ко это?

Ваня перевернул коробку.

– Эти святые не отвернулись от нас во грехе, не отвернутся и в молитве, – ответил Илья.

Саша отреагировала заторможенной улыбкой.

– Я не за себя молюсь, – сказала она.

– А за кого же?

– За Вана.

Так она теперь называла сына, переделав имя на французский манер. Ван! Где «а» звучит как «э», а «н» застревает в носу. Le vent – ветер, ветерок. Такое прозвище ему подходило. Мальчик, не умея ползать, сразу выучился бегать и сквозняком носился из комнаты в кухню, из кухни – в коридор.

– И о чем твоя молитва? С ним вроде все хорошо.

– Не хочу, чтобы Ван стал, как я.

– Тогда молись и за себя. Тебе самой нужно быть здоровой, и тогда не придется просить Бога о такой ерунде.

– Ма!

– Не хочу. Ни о себе, ни о нас с тобой.

Илью уколола категоричность, с которой Саша ответила ему.

– Почему?

– Я бы вообще не хотела быть здесь. Мне кажется, я тут только ради него.

Ваня протянул маме иконку.

– Хочешь уехать? – спросил Илья.

– Ты не понял.

Он помолчал. Он понял. Ему сделалось стыдно за свой мозг, который так часто и с удовольствием вычеркивал Сашу из будущего.

– Мне все надоело, – продолжила она. – Я просто терплю.

– Ма! Ко это?

– Это Боженька, Ван.

Илья развесил иконы. Уронил молоток на кровать. Молоток сразу заинтересовал Ваню.

– Я думаю… То есть я знаю, что Бог не просто смотрит, – сказал Илья.

– Точно?

– Изволь взглянуть правде в глаза!

– Как ты можешь знать, если даже не веришь в него.

– Разве Богу нужна моя вера, чтобы кому-то помочь?

– Не знаю. Но мне кажется, ты себя недооцениваешь.

– Что сказал сегодня доктор?

– Увеличил дозировку, ну и… впрочем, как обычно. Вся эта хрень про работу над собой.

– Значит, увеличим.

– Значит, да, – согласилась Саша. Она тоже встала на кровать и стала разглядывать святых. – Скажи, ты бы справился без меня?

– Ма!

– Вдруг я ему не нужна? – Она взяла Ваню на руки.

– Не тупи, – Илья постарался сделать веселую мину. – Ты его мама. Главный человек в жизни. Пуповина, ментальная связь, слышала про такое?

Погруженная в себя, Саша посмотрела на окно, точно птица, которая вот-вот упорхнет.

– Не говори мне про связь… Я ужасная мать. Ужасная мать.

Река разлилась и затопила городской берег. Скрылась под водой панель набережной. Долгая нить парапета пунктиром выглядывала на поверхность, и на ней сидели утки. Илья смотрел на зыбкий ковер воды, накрывший берег, на серые облака, на уставших уток. Все было иначе. Совсем иначе. Той весной, когда они познакомились, они так же сидели на ступенях каменной лестницы, уходящей прямиком в реку, кормили уток, пили из горла советское шампанское и были счастливы мигом и грядущей жизнью.

Той далекой весной Саша первая сказала Илье: «Привет». В ста шагах отсюда, у горбатого моста. Илья шел один, Саша была в компании. Ее спутники куда-то быстро исчезли. Она отделилась от них, как искра от костра, и обожгла его. За разговорами наступила ночь. Илья хотел есть и из-за этого злился. Он был очень голоден, предлагал зайти в кафе или пиццерию, но ей было не до того. Чем гуще становилась ночь, тем ярче горели ее глаза. Кабаки закрылись, он стер ноги, шатаясь по городу в паре с незнакомой девушкой, но не мог сказать ей, что устал и зол. Как только он глядел на нее, голод с усталостью отступали. Илья говорил через себя кому-то выше: «Она так красива, пусть она будет моей!»

Ваня бросал в реку сухари. Птицы глядели издалека и не хотели плыть за едой. Ваня кричал на них, чтоб они немедленно ели, иначе хлеб утонет. Он намочил ноги, спускаясь все ниже и ниже. Он был настроен решительно.

– Утки, вы чего не едите? – крикнул Илья птицам.

– Утки, чё не едите? – повторил Ваня.

Одна из них крякнула в ответ.

– Кажется, это по-французски, – сказал Илья. – Саш, переведи.

– Она сказала, что не любит хлеб.

– Она не юбит хеб? – удивился Ваня.

– Говорит, что хочет круассан.

– Куасан?

– Мне кажется, раньше вода была другого цвета, – сказала Саша.

– Какого?

– Не такого грязного. Почему-то мне помнится, что она была розовая.

– Мне тоже