Ева стояла на верхней площадке; снизу заревел пылесос.

Ева проснулась среди ночи. Майкл спал рядом, голова под подушкой. В комнате было светло как днем — из-за яркой луны. У изножья кровати двигались какие — то люди.

— Кто вы? — спросила Ева.

Она потрясла подушку Майкла. Он не просыпался.

Там было двое мужчин и три женщины. Одна женщина привалилась к спинке кровати, держа на руках крошечного и совершенно неподвижного ребенка. Предмет, который держала другая женщина, мерцал в темноте, словно горсть битого стекла. Один из мужчин, стоящий позади женщин, имел бывалый, даже суровый вид. Одежда и лицо второго поблескивали, будто от влаги. У последней женщины была старомодная прическа, как в исторических сериалах Би-би-си. В руке она держала продолговатый предмет, напоминающий трубу, светящийся на конце. Она направила луч света Еве прямо в глаза. Ева закрыла лицо ладонями. Когда ослепление прошло, она увидела, что все они исчезли, а там, где сидела женщина с ребенком, теперь стояла другая, пожилая женщина. Ева узнала в ней свою мать. На ней был халат, словно она только что из ванной.

— Здравствуй, — сказала Ева. — Где ты была?

— Зачем ты об этом. Ты же знаешь, я умерла, — ответила мать.

Ева снова потрясла подушку Майкла. Он проснулся.

— Да, — словно отвечал на вопрос.

— Приходила моя мать, — сказала Ева.

— Да? — сказала Майкл озадаченно. — Сюда? Где она была? Где она?

— Она ушла, — ответила Ева.

— Хочешь, я тебе чего-нибудь принесу? — сказал Майкл. — Может, чаю?

— Да, — сказала Ева. — Спасибо, Майкл.

Майкл встал с постели и спустился вниз. Ева села в постели, прислушиваясь к обычным звукам спящего дома. Вот Майкл поднимается по лестнице. Он входит с двумя кружками в руках и подает ей одну ручкой вперед, чтобы она не обожглась.

— Спасибо, — сказала Ева. — Ты мой милый.

— Да ладно, ерунда. Дурной сон? — спросил он.

— Нет, — сказала Ева. — Это был очень хороший сон.

Они пили чай, поговорили немного и снова улеглись спать.

Был ли сон реальностью? Или реальность — лишь сном? Ева пошла в деревню, там, она знала, есть церковь. Она подумала, а вдруг поможет.

Но церковь была заперта. На двери была записка с объяснениями, у кого взять ключ.

Ева нашла дом «хранителя ключа». На звонок вышла женщина, вероятно его жена.

— Вы действительно приехали с целью осмотреть деревню? — спросила она.

Это была плотная женщина в фартуке. С той же характерной челюстью, что у Катрины-Чистюли. Она смотрела на Еву почти с угрозой.

— Да, — сказал Ева. — Я живу в доме Оррисов, мы с мужем сняли его на все лето.

— Нет, я не о том; вы действительно хотите увидеть достопримечательности? У вас имеется постоянное жилье?

— Разумеется, — ответила Ева.

— У вас есть при себе счет за электричество или газ? — спросила женщина. — Или другой документ, где указано ваше имя и адрес?

— С собой нет, конечно, — сказала Ева. — Я не знала, что это необходимо для входа в церковь.

— Что ж, теперь знаете, — сказала женщина.

— Но вы можете позвонить миссис Оррис, я уверена, она за меня поручится, — сказала Ева. — Вы знаете миссис Оррис?

— Знаю ли я миссис Оррис? — сказала женщина. — Так это вы приехали с семьей?

— Несомненно, — сказала Ева.

Она записала имя и адрес Евы. Потом закрыла дверь перед ее носом. А через три минуты принесла ей старинный ключ с бородкой на грубой веревке.

— Вы собираетесь помолиться или просто поглазеть, а? — спросила женщина.

— Пожалуй, и то и другое, — сказала Ева.

— Хорошо, ключ вы получите, но не передавайте его никому постороннему, знаете, тут только отвернись, как там устроится шпана, так что если вы передадите кому-нибудь ключ и в церковь проникнет какой-нибудь бродяга и мы не сможем его оттуда выгнать, то вся вина будет на вас, вам придется все улаживать и полностью оплатить причиненный ущерб.

— Ага, — сказала Ева. — Конечно. Жизнью клянусь.

— И не забудьте принести ключ обратно! — крикнула ей женщина в спину, пока она шла по садовой дорожке меж розовых гвоздик и кустов роз.

Ева направилась обратно через кошмарную деревню к церкви.

У церкви был солидный, поросший мхом фундамент и мощная, старинная тяжелая дверь. Но, попав внутрь, Ева была разочарована. Ничего примечательного. Пусто, утилитарно, современно — не спасала даже старинная каменная кладка. Некрасиво. И никакой духовной ауры, что бы под этим ни понималось. Впечатление заброшенного, убогого святилища. Ничего, наводящего на размышления об иной жизни, словно там вас ожидают те же мелочные заботы и все окрашено в ту же коричневую гамму. Ева подумала: коричневый — вот истинный национальный цвет, цвет Британии — цвет сепии, кофейным пятном покрывший всю викторианскую эпоху. Коричневый колер церемоний. Юнион Джек,[43]безусловно, должен быть коричнево-бело-синий. Крест святого Георга тоже не должен быть ярко-красным. Лучше — коричневый на белом фоне, словно вустерский соус на белой тарелке или может, кусок белого хлеба с тем же соусом. Юнион Джек реял практически над каждой деревушкой в английской глубинке. По дороге сюда они миновали бесконечные вереницы викторианских домов, на две семьи и отдельных, россыпи двориков и магазинчиков темно-коричневого кирпича, словно забытые декорации к послевоенным сериалам для домохозяек, напоминающие одряхлевших собак, которые еле волокут задние лапы, так что добрый человек должен бы пожалеть их и, повинуясь зову гуманности, немедленно усыпить. Это конец эпохи. Коричневый конец эпохи.

Ева села на заднюю скамью, и ей на секунду стало неловко за подобные мысли. Она попыталась подумать о чем-то глобальном, но ей никак не удавалось отвязаться от мелодии, что крутилась в голове, — она забыла название группы, но в песне пелось о том, что скорее погибнет цивилизация, чем умрет наша любовь, и горы рухнут прежде, чем мы расстанемся. С возлюбленной мы будем. Вместе навсегда. Так решили звезды. У нас одна судьба. Подобная судьба ждала героев всех американских сериалов; у Уолтонов была лесопилка прямо за домом, их дочери выходили замуж, а сыновья продолжали отцовское дело или шли на войну, а потом возвращались с нее, и старший сын становился «голосом за кадром», ведя торжественную летопись жизни семейства на горе Уолтонов, названной в их честь, а Лаура и ее сестра Мэри вместе с матерью и отцом фактически построили целый городок благодаря беспримерному трудолюбию, а также редкой семейной добродетели, и все ходили в церковь, в строительстве которой принимали участие. Даже когда белокурая красавица Мэри потеряла зрение, спустя несколько серий она вновь прозрела, еще бы, с ее-то прекрасными голубыми глазами — разве можно представить, что такие глаза ослепли навсегда? Отец с матерью с гордостью поглядели друг на друга, когда Лаура спасла целый сад — то ли от засухи, то ли от вредного древоточца, Ева уже не помнила тонкостей. Мама помогала девочкам (да и себе самой) постигать тайны природы, принимая вместе с ними роды у коровы; мать связывало с коровой особое взаимопонимание. На фоне заключительных титров Лаура вновь и вновь сбегала с холма, широко раскинув руки словно крылья, словно не в силах сдержать огромное счастье.[44]Позже, в семнадцать, она, как поет Дженис Ян,[45]«познала истину», потому что после сериала «Маленький домик в прерии» эта гениальная девочка, кажется, больше не снялась ни в одном фильме. По крайней мере, Ева не помнит ни одного фильма с ее участием — а ведь у нее была характерная, запоминающаяся внешность, если она, конечно, не исправила себе прикус.