меня все поначалу донимала: «Девка, и как тибя ноги носют? Того гляди падешь». Я шибко стыдилась своей худобы. Это таперича в тело вошла.

Так вот, покуда зимой несешь эти полверсты, так вода в ведрах ледком схватывается. Первый раз пошла без топора. Раненько пошла, нихто не прошел ишшо. Так я кованым крючком коромысла исхитрилась раздолбить лед. А ковшика нет – видать, утопили, – нечем воду черпать. Ет че ж? В таку даль без воды пойду? Че скажуть-то? Так я в ведра пригоршнями набрала. А ведра большие… Молчала, не сказала, как мне вода досталась, а то ить она пить не станет, выльеть. Така вот была, Царствие ей Небесное.

– Можа, она ишо бы пожила, да на ея мужа, отца Юры, одна баба наведмичила, – пояснила тетка. – Однова оне поругались крепко, дак та, вредина, в отместку таку боль ему между лопаток посадила, што бедняга ревом ревел. Кого токо не звали на лечбу. Все впустую. Так и помер. А сестрица моя без него вскорости следом ушла.

– Дядя Корней, вот вы обмолвились, што песни у вас другие. Спойте что-нибудь.

– Коли интерес есть – слушайте.

И, перебрав в памяти, спел любимую и близкую по духу «Колыбельную Исусу Христу».

– Ваша правда! Красивая, приятная песня.

– Пока вы калякаете, я тесто поставлю, – подхватилась тетка. – Утром расстегаев спроворю.

Замесив опару, она накрыла бадью полотенцем, сверху фуфайкой и, ласково приговаривая: «Расти, млей нам на радость», – придвинула ее к теплому боку печи.

Тем временем захмелевший Юрий принялся требовать еще браги, но тетка одернула:

– Пошто блажишь? От сердитых слов опара опадет…Ложись, постлано, – добавила она уже миролюбивей.

– Не бурчи, я ж не по-злому, – вяло оправдывался Юра, выходя покачиваясь из-за стола.

Перед тем как лечь, он, убедившись, что углей в печке нет, закрыл заслонку в трубе.

Корнею постель приготовили на лавке, накрытой конской шкурой с густым зимним мехом. Рядом на табурете лежало мягонькое заячье одеяло. Когда задули лампы, он еще долго чуял запах погасших фитилей.

* * *

Утром Корней, умывшись снегом и подкрепившись медвежатиной, подманил солью оленей. Простившись со столь приятными и близкими по духу людьми, погнал упряжку к Лене. На реке скорость заметно возросла.

К полудню его зазнобило. Голова налилась тяжестью, во рту пересохло. Пришлось остановиться, чтобы заварить противонедужного чая. Выехав на береговую террасу, прижатую отрогом к реке, освободил от упряжи важенок. Те тут же принялись копытить ягель.

С трудом наломав сухих веток, развел костер и, подвесив котелок со снегом, уселся на меховой спальник поближе к огню. Корней с малых лет любил наблюдать за причудливой беготней веселых язычков пламени, но сейчас ему в них чудился грозный отблеск. Озноб усиливался. Заварив трясущимися руками травы, мешочек с которыми всегда носил в котомке, выпил сразу две кружки и забрался в спальник. Согревшись, незаметно задремал. Когда очнулся, солнце уже коснулось зубчатого горизонта.

Костер опушился серым пеплом. Лишь по некоторым головешкам пробегали последние огненные судороги. Выпростав из мешка руки, собрал в кучу оставшиеся угли, недогоревшие веточки и раздул огонь. Костерок встрепенулся. Языки пламени жадно зализали сучья. Подогрев остывший отвар, допил его и, хотя аппетита не было, заставил себя съесть гостинец Юриной тетки – расстегай. Сумерки сгущались.

«Пожалуй, не стоит по темноте ехать. В мешке тепло. Отлежусь, а утром тронусь», – оправдывал себя Корней, закупориваясь в меховом спальнике прямо в кухлянке.

Ночью на стан набрела стая полярных волков. Почуяв их, олени с хорканьем бросились по входному следу к реке, где их поджидала засада: опытные хищники атаковали с двух сторон. После короткой схватки одна важенка осталась на истоптанном снегу, вторая, не помня себя от ужаса, умчалась в горы. (Она пережила подругу лишь на два дня.)

Утром Корней по следам на окровавленном снегу и груде добела обглоданных костей на реке понял, что остался без оленей. Тут он впервые за много лет запаниковал: до судна около двадцати километров, до Юриной избы не меньше, а сам он так плох, что это расстояние без лыж не одолеть.

Скитник тяжело вздохнул: он один, помочь некому, надо срочно что-то придумать.

Вспомнился Робинзон Крузо – тот из любой ситуации находил выход. Неужто я хуже?!

«Святый Боже, святый правый, вразуми», – взмолился Корней, глядя почему-то на нарты. И тут его осенило: «Полозья! Сниму и пойду на них, как на лыжах!».

Размотав сыромятные скрутки, освободил их от стоек. Из упряжи сделал крепления и приладил их так, чтобы полозья надежно держались на ногах. Подвигал взад-вперед. Ура! Идти можно!

Приободрившись, он хотел было сразу отправиться в путь, но даже эта несложная работа так утомила, что пришлось какое-то время посидеть на раскуроченной нарте. Заодно подкрепился колбасой и оставшимся расстегаем.

Спустившись на реку, Корней побрел, преследуя убегающую от него длинную тень, к пароходу. Пройдя километра три, стал чувствовать, что ноги становятся ватными. Каждый новый шаг требовал усилия. Сказывалась не столько прицепившаяся хворь, сколько трехмесячное «заточение» на судне – мышцы заметно ослабли. Особенно трудно давались участки, покрытые торосами и зубастыми ропаками. Соленый пот щипал глаза, тек по спине. Чтобы хоть немного охладиться, распустил тесемку на капюшоне кухлянки. С усилием переставляя ноги, он вынужден был все чаще останавливаться.

На участках с пухлым, не прибитым ветрами снегом, полозья вязли. Протез