ездоком и тяжелым вьюком, доведя животное к исходу четырех-пяти недель до истощения. Чтобы таких упитанных лошадей в первый день пути не загнать, их перед поездкой выдерживают пару дней без корма.

Перед тем как приторачивать груз, им на спину кладут потник из мешковины, набитой сеном, а уже поверх – вьюки-боковики, притянутые для надежности подпругой. Если груза много – делают связку из трех-четырех лошадей, а люди едут на верховых. Единственный недостаток якутских лошадок то, что они, в отличие от выносливых оленей, хуже переносят длительные переходы.

* * *

Погостив два дня, на третий Корней отправился «домой». Погода по-прежнему баловала – ясно, безветренно. Неубывающий мороз выжимал из ветвей деревьев седую изморозь и с треском разрывал не только их стволы, но и земную твердь. От этих «выстрелов» во все стороны разносился свистящий шелест.

Глава семейства, преисполненный благодарности за исцеление сына (тот уже полностью оправился, даже ел мясо), дал Корнею с полпуда конской колбасы.

По старому, прихваченному морозом следу олени бежали бойчее. Да и река теперь шла под уклон. Даже полозья «запели» веселей. Неожиданно сзади раздался лай. Удивленный скитник, выпростав лицо из мехового, с росомашьей оторочкой, капюшона, оглянулся – его нагоняла собачья упряжка. На ней восседал, судя по комплекции и бороде во все лицо, русский.

«А не тот ли это Юра, которого так хвалили якуты? – мелькнуло в голове, – говорили, добрый, работный луча. Всегда поможет, табацек даст, рыбку, мясо».

Действительно – это был Юра. Возвращаясь с объезда своих охотничьих угодий, он, наткнувшись на совсем свежий нартовый след, решил догнать и посмотреть, кто разъезжает по его участку. Зверобой тоже слышал об одноногом и подумал: «А не он ли это?» – и тоже не ошибся.

Обрадованный возможностью пообщаться с новым человеком, он уговорил Корнея завернуть к нему в гости.

Свежесрубленная, непривычно большая для этих мест изба с двухскатной, крытой тесом крышей, стояла в среднем течении ключа, впадающего в Лену. У дровника гора напиленных кусков чистого льда для чая и готовки. На боковой стене, позолоченной солнцем, растянута на клинышках шкура медведя, мехом внутрь.

– Надысь, взял у берлоги – собаки выгнали, – пояснил Юра, – ох и жирный битюг. Похоже, на голубике отъелся. Ноне она знатно уродилась.

В голосе и движениях промысловика сквозили уверенность и достоинство. Он был широк в плечах и почти на голову выше Корнея. (Скитнику это было настолько непривычно, что он даже представился не по имени отчеству, а просто по имени.)

На высоком крыльце с балясинами долго выколачивали снег, набившийся в одежду, орудуя обрезком оленьего рога.

– Довольно колотиться! Проходьте, – поторопила приятным грудным голосом выглянувшая жена Юрия – Агриппина.

Войдя в дом, Корней, успевший привыкнуть к одеяниям из меха и ровдуги, с удовольствием отметил, что одета она в обычную вязаную кофту и длинную темную юбку из шерсти. На груди в три ряда красные бусы. Голова туго повязана платком.

– Доброго здоровья! – с поклоном произнес он.

– Спаси Христос! – ответила хозяйка, перекрестившись.

Избе было от силы года четыре. От обтесанных бревен веяло смолистым духом с примесью висевших повсюду сухих пучков луговых трав. Все без затей, удобно, прочно, дышит какой-то основательностью. Справа от двери восседала белая, как снежный сугроб, плечистая глинобитная печь с плитой. Из-за заслонки, прикрывавшей сводчатое устье, сочился самый восхитительный на свете аромат – аромат свежеиспеченного хлеба! Пахло так аппетитно, что у Корнея рот мигом наполнился слюной. На скамье бочонки с водой и моченой брусеной.

По бокам печи, над полусводом два отверстия – глазницы. В них сушились рукавицы. В конце плиты вмазан котел. На полу самовар. Одноколенная жестяная труба состыкована с печной. За печью, под потолком – полати: наилучшее место отогреваться со стужи. В горнице, отгороженной лениво шевелящейся от тепла занавеской, квадратный стол, выскобленный до белизны. Рядом на стене неутомимо отсчитывают время ходики с кукушкой. У стола табуретки. Тяжеловаты, зато не скрипят. Половые доски широченные, тоже скобленые. На них шкура волка и сплетенные в пеструю полоску дорожки.

Вдоль стен лавки из толстых и широких плах, чтобы спать удобно было. На одной лежат недовязанные чулки со спицами. У окна ловко прядет шерсть грузная женщина – тетка Юры. Она, не прекращая что-то мурлыкать, приветливо кивнула гостю. Корней невольно засмотрелся, как струящаяся между ее пальцев нить безостановочно наматывается на веретено. В корзине лежало уже несколько клубков. Тут же горизонтальный ткацкий станок и пяли, на которые натянута основа.

– Присаживайтесь, батюшко, в ногах правды нет, а я пока стол спроворю, – пригласила Агриппина. – Чтой-то темненько стало. Солнце, штоль, уже садится? Пожалуй, ишо лампу запалю.

Она прям сияла от удовольствия, что к ним явился гость, и будет перед кем проявить хлебосольство.

Хозяин тем временем принес из клети жирного мороженого чира. Отсек голову, хвост. Немного погрев у печки, снял кожу с чешуей и настругал полную миску тонких розовых завитков мякоти. Чтобы они не примерзали к миске, заранее подложил бумагу. Посыпав солью и приправой из макарши – травы с мучнистым корнем, опять вынес на мороз.

– Днесь[49] якуты баяли, што одноногий русский у них гостит. Я не поверила. Оказывается, верно рекли, – произнесла Агриппина, расставляя соленые грибы, вареную зайчатину, прозрачный топленый медвежий жир. Под конец водрузила в центр стола два жбана. Один с брагой, второй с клюквенным морсом. Юра тем временем занес подмороженную струганину.

Корней от браги отказался. Выпив морсу, он с наслаждением отправлял струганину в рот щепотка за щепоткой.