– Похоже, Америка нас все-таки не захватила, – заметил Олег.

– Или захватила и сделала свободу слова, – сказал я, мрачно ухмыляясь.

– А чем им Украина-то?.. – спросил Олег, нахмурившись.

Я снова щелкнул кнопкой. На экране возник поп в яркой праздничной рясе, который очень торжественно и скучно принялся рассказывать про грехи.

– Ого, – сказал Олег, отобрал у меня прибор с кнопками и принялся щелкать дальше.

Дальше было невозможно яркое футбольное поле с невозможно четкими и быстрыми футболистами, мультик про буйного какого-то дятла и жуткий мордобой: два почти голых мужика, залитых кровью, душили друг друга на перепачканном полу. Олег быстренько перепрыгнул на нудный капиталистический рассказ о биржах и акциях. Я проглотил шутку про товарища майора, который сейчас пригрозит: «Я тебе попереключаю», – вздохнул и сказал подошедшей Инне, розовой, сияющей и пахнущей яблоками, в просторном ярком платье и с очень мохнатым полотенцем на голове:

– С легким паром. Нормально там?

– Суперово.

Она выжидающе посмотрела на нас, потом на платье, потом снова на нас. Мы с Олегом переглянулись.

– Тут, блин, тоже, – мрачно сказал я и пошел мыться.

В ванной, к счастью, все было более-менее обычным: ну, кран не болтался, вода не капала и полоски между плитками кафеля были не мрачно-серыми, а светлыми. Но никаких ионизаторов, полоскателей живой водой и лазерных сушителей, которых я немного ждал и немного побаивался, не оказалось.

Шампунь был импортным, но довольно обыкновенным, хоть и пах яблоками. Полотенце из стопки на пластмассовой этажерочке тоже было, судя по этикетке, импортным, очень пушистым и мягким.

Трусы, взятые из шифоньера, оказались не привычными семейными, но я, побурчав, смирился. Футболка и носки пришлись впору, джинсы тоже. Они выглядели сильно поношенными и вытертыми, хотя явно были ненадеванными. Не знаю, может, джинсам так положено.

Я немножко повертелся, разглядывая себя в первых в жизни джинсах, и решил, что нефиг стесняться. Не я ж их купил. Мне государство их выбрало и купило. Значит, так надо. На этой мысли я успокоился и решительно вышел из ванной.

– Знаешь, кого они космонавтами называют? – спросил Олег, не оборачиваясь.

Они с Инной не отрывались от экрана.

И формулировка вопроса, и то, что сотворили с космодромом, подсказывали, что ответ «Космонавтов» явно не годится. Водолазов, что ли, подумал я, но сказал:

– Шахтеров.

– Не-а. Полицаев. Это вместо милиции сейчас. Но не всех, а вот этих в черном, видишь? Которые всех дубинками бьют.

– Да их самих бьют вроде, – сказал я.

На экране два огромных парня в круглых шлемах, полностью закрывающих голову и лицо, бережно вели под руки третьего, в такой же форме, но без шлема. Он прижимал ладонь ко лбу. Из-под ладони сочилась кровь.

Съемка была дерганой, как будто оператор бежал задом наперед, дрожа изо всех сил, но удивительно четкой.

– Прогрессивная общественность смело отстаивает свои права под натиском полицейского режима империалистов, – констатировал я. – Штаты?

– Это у нас, Линар. Это в России теперь так. Полиция вместо космонавтов – и вот это.

Я хотел сказать что-нибудь веселое, но не успел. Началась другая съемка. Теперь такая же пара огромных полицейских затаскивала в большую черную машину, а потом выводила из машины небольшую девушку, почти девочку, в джинсах, как у меня, и мешковатой кофте с капюшоном. Ее они вели совсем не бережно, сильно вывернув руки, так что она почти задевала носом асфальт, а капюшон перекрыл ей всю голову. И шли они очень быстро. Девушка успевала перебирать ногами, а когда споткнулась и чуть не свалилась, один из полицейских пнул ее коленом в бок – так, что ее мотнуло.

– Это что за фашизм? – спросила Инна враждебно.

– Так это она его, я так понял, – объяснил Олег.

На экране правда появилась съемка какой-то демонстрации – такие показывали в сюжетах «Международной панорамы» из Вашингтона или Сеула. Какая-то толпа что-то кричала хором, выкидывая в такт кулаки, будто чилийские патриоты. На них бросился строй фигур инопланетного вида, с размаха лупя кого попало блестящими черными палками, видимо резиновыми. А это что такое вообще, хотел спросить я обалдело, но кадры снова сменились на менее четкую замедленную съемку. Девушка в центре экрана, наверное та самая, которую сейчас неласково таскали носом по асфальту, без замаха швырнула что-то, тускло блеснувшее, – этот нечеткий предмет кто-то будто бы обвел красным фломастером прямо по пленке, – и тут же кружок скрыла набежавшая черная спина. Потом этот кусочек показали еще раз, на нормальной скорости: девушка выбросила руку, что-то блеснуло, изображение перекрыла черная спина. И два полицейских повели окровавленного товарища – опять кадры, которые прокрутили полторы минуты назад.

– Во дают, – сказал я удивленно.

– Что такое? – спросила Инна.

– Это не она ему башку разбила. У нее что-то легкое очень, граммов на пять-десять, пластиковая игрушка или там, не знаю, стаканчик, бутылка. Смотри на траекторию, эта штука плотность воздуха одолеть не может, она до этого чувака не долетела даже. А голову разбить не смогла бы, даже если бы такой фигней час со всей дури в одно место стучали.

– А зачем тогда это показывают? – спросила Инна. – Ну, если любой может понять, что это неправда? Да хоть бы и правда – зачем ее так тащить? И зачем. Это. Показывать?

– Политика запугивания населения, как в Штатах или ЮАР, – сказал Олег. – Значит, здесь так теперь.

Я сказал:

– Блин, ну мы что, жизнь по телику будем изучать?

– По телику хотя бы по башке не дадут, – пояснил Олег, странно улыбаясь.

– Не ссы, Маняша, Москва наша, – сказал я. – Ой, Инн, прости. В смысле…

Телефон зазвонил. Я опять вздрогнул, присел и схватил трубку.

Уже знакомый голос сказал:

– Я перед дверью. Откройте, пожалуйста.

Мы вывалились в прихожую, переглянулись, улыбаясь, торопливо, мешая друг другу, оттянули защелку и обомлели.

Дверь открылась, и вошел Обухов.

Очередь тянулась на квартал и скрывалась за углом высокого капитального забора монастыря. Бабушек в очереди было меньшинство – в основном тетушки в платках и дядьки вполне итээровского вида. У каждого в руке была пара-тройка пустых пластмассовых баклажек литров на пять.

– Это две тысячи двадцать первый год? – уточнила Инна, отвернувшись от окна.

– Ну да, – сказал Денис. – Видишь же, я в маске.

Он оттянул и отпустил, щелкнув резинкой, спущенную под подбородок голубую повязку медицинского вида.