– Нет, – заключила Варя, – не желаю я быть барыней. Ни за что не желаю.

Разгорячённая танцами и разговором, она раскрыла веер и принялась им обмахиваться.

– Идём на балкон, там прохладнее, – миролюбиво предложил Шурка.

Скрывая подступившие слёзы, Варя покорно кивнула.

Озадаченный Лера не знал, что делать, – то ли идти с друзьями, то ли остаться в зале. С одной стороны, на балконе он будет третьим лишним. А с другой, того и гляди, пригласит его на танец какая-нибудь уездная барышня.

– Ладно, – решился он. – Вы пока охлаждайтесь, а я пойду на игру погляжу.

– Только сам за карты не садись, – предупредил Шурка, – а то опять в историю влипнешь.

– В жизни больше не сяду, – заверил Лера, и они разошлись.

Шурка с Варей были так хороши, что за ними с восхищением наблюдало всё собрание. И только помещица Переверзева метала злобные взгляды. Едва ослепительная парочка скрылась на балконе, она боком-боком пробралась вдоль стены и стала рядом с балконной дверью.

– Смотри, какая лунища, – показал Шурка на громадную и круглую, как светильник, янтарную луну.

– Колдовская ночь, – вздохнула Варя. – Об этот час русалки из вод выходят и женихов ищут, чтобы защекотать до смерти.

– А у тебя жених есть? – поинтересовался Шурка, радуясь, что на балконе темно и не видно его смущения.

– Да рази до женихов теперича, – вновь вздохнула крепостная девушка. – Не сегодня-завтра распродадут наше семейство по разным господам. Горе-то какое.

– Да брось ты, – взялся успокаивать Шурка. – Не станет Марьян Астафьевич вас продавать. Даже если захочет, то одного бриллианта с платья хватит, чтобы ваше семейство освободить. А за ожерелье можно всё поместье Переверзевых скупить.

Фёкла Фенециановна, которая в эту самую секунду встала у балкона, услышала последнюю фразу. И без того гневное её сердце заклокотало от ярости. Бесшумной тенью вошла она в полутьму балкона.

– А вот это Венера, – кивнул Шурка на самую большую и яркую звезду на небосклоне. – Звезда всех влюблённых.

– Какая? – запрокинула голову Варя.

– Да вот же.

И чтобы было вовсе понятно, Шурка обнял девушку одной рукой за плечи, а другой указал на Венеру.

Глаза Фёклы Фенециановны к тому моменту свыклись с темнотой, и она различила, что юный князь Александр стоит в обнимку с красавицей княжной. Ослеплённая ревностью, помещица ринулась к теперь уже ненавистному князю и одним движением рук оттолкнула его прочь от девушки.

– Ах, негодяй! – набросилась она на князя. – Мерзавец!

Не успел ошарашенный Шурка понять, что происходит, как получил звонкую пощёчину.

– За что?! – возмутился он, но помещица, воинственно задрав подол платья, уже унеслась обратно в залу.

Не прошло и минуты, как на балкон в сопровождении приятелей стремительным размашистым шагом ворвался господин Переверзев. Ни слова не говоря, он подошёл к Шурке и влепил ему вторую пощёчину, отчего у бедного Захарьева щёки запылали не хуже, чем у Вари.

– Стреляться! – объявил при всех отставной подпоручик. – Жду вашего секунданта, сударь!

После этого Марьян Астафьевич, поклонился с улыбкой и в преспокойном расположении духа покинул балкон.

Поздно вечером к трактиру подъехал всадник. Спешился, похлопал по загривку буланого[170]скакуна, и того как не бывало – у порога стояло уже два человека. Когда заспанный половой открыл дверь, то при свете фонаря разглядел князя Захарьевского и графа Леркендорфа. Вид у Шурки был сияющий. Лера, напротив, – согнулся в три погибели и держался за поясницу, словно старый дед.

– Сию минуту принесу ключ от нумера, – заверил трактирный слуга и, натыкаясь на столы, поспешил вглубь заведения.

– Ё-го-го моё-го! – тихонько заржал Лера, когда они остались одни. – Я все копыта по этим ухабам сбил.

– Сейчас будешь, как огурчик, – заверил Шурка, – дай только в номер подняться.

Надо пояснить, что после бала друзья отвезли Варю домой. А так как от её кареты остались одни лишь обглоданные тыквенные корки, то Шурка по предложению самого Леры обратил Леру в коня. Поэтому тот и держался за поясницу, и кряхтел, и даже припадал на одну ногу.

– Тебе хорошо, – заметил он, – ты у меня на спине как медный всадник восседал, а я туда-обратно километров десять наскакал.

– Это почему же медный? – удивился Шурка.

– Потому что тяжеленный. И Варя твоя настоящий чугуний. Вместо того, чтобы домой ехать, звёздами стали любоваться. Тоже мне звездочёты! Невыносимо же ходить на четвереньках с двумя болтунами на спине…

Неизвестно, сколько бы ещё бурчал Лера, но тут вернулся половой и, ни слова не говоря, повёл постояльцев на второй этаж. Друзьям досталась угловая комната с прихожей, умывальником, столом, двумя кроватями и двумя окнами. Одно выходило в гостиничный двор, в котором располагались конюшня, каретный двор и отхожее место. Из другого окна были видны улица и часть Торговой площади. Раскланявшись, слуга ушёл.

– Я только одного не могу понять, – упал Лера в изнеможении на кровать, – отчего это Марьян Астафьевич на тебя взъярился?

– Да ничего не взъярился. Просто тут так принято – чуть что, сразу перчаткой по физиономии и на дуэль. Авантюрный век! Жизнь – копейка! А не вызовет, его самого подлецом назовут. В общем, он жертва общественного мнения. По-другому никак поступить не мог, даже если бы и захотел. А тут ещё Фёкла Фенециановна со своей ревностью.

Помолчали, где-то издали донёсся цокот копыт по булыжной мостовой. Шурка вспомнил, что послезавтра ему предстоит стреляться на дуэли, и тяжело вздохнул.

– Да не переживай ты, – попытался приободрить его Лера. – С твоими способностями даже снайпера можно одним плевком на обе лопатки уложить.

– Я не из-за этого. Понимаешь, придётся в живого человека стрелять.

– Да он эксплуататор! – вскочил и яростно помахал кулаком над головой Лера. – Над крепостными издевается! Вон как дворовых по зубам бьёт!

– А ещё он боевой офицер, – напомнил Шурка. – За отвагу Георгиевский крест имеет. Мне капитан-исправник рассказывал, что Марьян Астафьевич в бой впереди солдат ходил.

– А кто спорит? Но всё равно он жестокий.

Вспомнив про жестокость, Лера тотчас схватился за поясницу и снова прилёг на кровать.

– Привык на войне людей убивать, – поморщился он, – теперь в мирное время лютует, только повод дай. К ногтю его надо, как паразита.

– Всё равно, – стоял на своём Шурка, – в живого человека стрелять нельзя.