Кэролайн знала, что ей не следовало этого делать. Она пыталась остановиться, но пальцы отказывались подчиняться.

Она сняла трубку и снова набрала номер Адрианы.

Мартину нравился чердак. Не спрашивайте меня почему – я не знаю. Пока он не стал настаивать на том, чтобы исследовать этот дом сверху донизу, я ползала на чердак всего два раза: в первый раз – чтобы свалить туда вещи, которые мне достались от папочки после его смерти, а во второй раз – когда в доме начало жутко вонять, и я искала везде мертвое животное, и на чердаке в том числе. Кстати, я нашла его – это был енот, который сдох в стоке, пытаясь вскарабкаться по нему. Сантехнику пришлось подцепить его длинной проволокой за свалявшийся мех, чтобы вытащить наружу.

Если бы вы спросили меня, – если бы вам было интересно мое мнение, – я бы сказала, что чердак в доме – как селезенка в организме: это бесполезная его часть, о которой все обычно забывают.

Но через шесть месяцев после того, как мы с Мартином съели тот арбуз на двоих, мы полезли исследовать чердак. На улице целый день шел снег – зима тогда была суровая. Мартин всего десять секунд как зашел в дом, а с его ботинок уже нападали целые сугробы и потихоньку таяли на кухонном линолеуме. Он посидел у меня минут двадцать, и по телеку объявили, что дорога в город закрыта из-за непогоды.

– Думаю, мне есть где провести ночь, – сказал он, обнимая меня. Наглый ублюдок! Как будто были еще варианты!

Мы спокойно пили коньяк («Мартель» пятидесятого года), как он вдруг сказал:

– Я хочу посмотреть, где ты живешь, Сэнди.

– В каком смысле? Ты же был здесь много раз, – удивилась я, – к тому же, как раз я не знаю, где ты живешь.

Он пропустил это мимо ушей.

– Я видел кухню. Я видел кабинет. Я видел спальню. – Он взял мои руки в свои, они были теплыми, но еще влажными от такой погоды. И мозолистыми – это были давнишние мозоли, которые Мартин натер, разгружая омаров в штате Мэн. Забавно, как прошлое навсегда въедается под кожу.

На чердаке было холодно. Теплые облачка нашего дыхания выглядели как маленькие привидения. Мартин притащил снизу еще бутылку и одеяло, и мы сидели, укутавшись в него, на полу среди коробок, вдыхая запах отсыревшего дерева.

– Закрой глаза, – сказал Мартин, – прислушайся.

– К чему? – спросила я. Не было слышно ни звука. Даже дом молчал, занесенный снегом, как ребенок, укутанный в одеяло.

– Снег, – сказал он.

Я открыла глаза.

– Невозможно услышать снег.

– Нет, возможно. – возразил Мартин. Его глаза все еще были закрыты. Когда он не улыбался, то выглядел совершенно другим человеком – старым, уставшим. И чужим. – Тссс, тише…

Я закрыла глаза только для того, чтобы посмеяться над ним.

Но вот что странно – примерно через минуту я и правда начала что-то слышать. Не звук. А что-то противоположное звуку. Это была какая-то странная концентрация тишины, тихий полет и падение чего-то незримого и неосязаемого. Когда я была ребенком, я наблюдала солнечное затмение: как черный диск перекрывал солнце и поглощал его свет. Теперь я слышала, как какая-то пустота поглощала все звуки мира.

Когда я открыла глаза, Мартин снова улыбался. Он сказал:

– Так звучит снег.

После этого чердак стал нашим местом. Когда Мартина не было рядом, я забиралась туда, потому что мне это напоминало о нем. Я даже начала привыкать к затхлому запаху, как из старушечьей корзины для белья, и паукам в углах. Сисси бы этот чердак понравился.

Элис потом сказала, что тоже облюбовала чердак. У нее там был даже свой стол, стул и все, что было нужно для уединения. Сначала она притворялась, что пишет книгу на чердаке – это было отличной отговоркой, чтобы не видеться с мужем, который был, по ее словам, слишком ленивым, а иногда и слишком пьяным, чтобы карабкаться по лестнице. Но потом она и вправду начала писать свою книгу «Черный гелиотроп» – почти триста страниц за два года.

Наверху было как-то мирно и спокойно.

За неделю до большого бума (ну там, мозги на стене и все прочее…) крыша рухнула. Это была еще одна подлянка от зимы – снег в течение долгого времени копился на крыше, она проседала, а я даже не заметила.

Меня не было дома. Я искала Мартина. Этой зимой судьба посылала мне одно испытание за другим: мы с Мартином расстались, меня турнули с работы безо всякой ведомой причины, и врач огласил диагноз: рак. Рентген высветил маленький узел у меня в легких.

Я должна была ему сказать! Я позвонила ему домой, хотя и знала, что это запрещено. Никогда не забуду, что я почувствовала, когда она сняла трубку: это как замерзать в зимнем лесу, видеть костер вдалеке и знать, что ты до него никогда не дойдешь.

– Алло, – сказала она веселым голосом. На заднем плане я слышала его голос и смех, как будто он только что закончил рассказывать анекдот. Были и другие голоса, и звучала песня. Играла скрипка.

Я знала, где Мартин живет. Он был осторожен и старался, чтобы я об этом не узнала, но он недостаточно старался, так что его адрес для меня не был секретом. Он знал, что я не приду к его дому без предупреждения, но именно это я и сделала. Я долго ехала по заснеженной дороге в Буффало и, приехав, припарковалась напротив его дома, который оказался больше, чем я себе представляла, и гораздо симпатичнее – он выглядел как большой кекс, покрытый глазурью. Я видела Мартина через окно: как он ходит по гостиной, разносит напитки гостям. И ее я тоже видела – блондинка, маленькая как вошка. Она прикасалась к его лицу, рукам… Передвигала стулья, открывала окна, чтобы выпустить табачный дым, и все в ее движениях говорило: «Да, этот дом мой, я в нем живу, и я в нем хозяйка. Все это мое».

Я была на взводе и уже хотела выйти и постучаться в дом, но в последнюю секунду передумала и осталась в машине. У меня с собой была бутылка водки «Смирнов» для того, чтобы не замерзнуть, и когда я дошла уже до конца бутылки, гости Мартина стали расходиться. Они вывалились всем скопом на улицу, в темноту и холод, и, все еще смеясь, стали махать хозяевам шарфами, как люди, провожающие корабль в старом фильме. Мартин с женой махали им в ответ из дверей, и в ярком сиянии, лившемся из дома, они казались одним целым.

По дороге домой машину занесло на скользкой дороге, и какой-то желторотый коп-недоносок определил меня в обезьянник на ночь за езду в нетрезвом виде. Камера была мертвенно-бледной и пустой, а еще там жутко воняло мочой, но, когда утром взошло солнце, она показалась мне даже милой в его золотистых лучах.

Когда я приехала домой, то обнаружила, что за ночь крыша обрушилась. Слой снега оказался слишком тяжелым, и крыша не выдержала его веса. Подумайте только – какая-то ничтожная снежинка стала последней и обрушила такую массивную конструкцию. Даже самая маленькая деталь может оказаться сверхзначительной.